Тропою испытаний. Смерть меня подождет (СИ) - Федосеев Григорий Анисимович

— Заходи, чего стучишь, — ответил женский голос. — Нездешний, что ли?

— Угадали, — сказал я, с трудом пролезая в узкую дверь. Свет керосиновой лампы освещал внутренность избушки. Слева стоял стол, Заваленный посудой, возле него две сосновые чурки вместо табуреток. У порога лежала убитая рысь, прикрытая полой суконной однорядки, и несколько беличьих свежих тушек. На бревенчатой стене висели капканы, ремни, ружья, веники и связки пушнины. В углу на оленьих шкурах лежала женщина с ребёнком.

— Однако, замёрз? Клади в печку дров, грейся! — сказала она спокойно, будто моё появление не вызвало в ней любопытства.

Это была эвенка лет тридцати пяти с плоским скуластым и дочерна смуглым лицом.

— Вы одна не боитесь в тайге? — спросил я её, немного отогревшись.

— Привычные! Постоянно охотой живём… Какое у тебя дело, что ты ночью ходишь? — вдруг спросила она, пронизывая меня взглядом.

— Я заблудился, увидел огонёк, вот и пришёл.

— А-а, это хорошо, мог бы замёрзнуть. В кастрюле бери чай… Сахар и чашка на столе, — сказала она, отвернувшись к ребёнку, но вдруг приподнялась: — Ещё кто-то идёт!

До слуха донёсся скрип лыж. Дверь приоткрылась, и снаружи просунулась заиндевевшая голова Гурьяныча. Старик беспокойно оглядел помещение, широко улыбнулся и вывалился всей своей мощной фигурой на середину зимовья.

— Здравствуй, Марфа. Ты чего это мужиков стала приманивать к себе?

— Сам идёт. Окошко сделали нарочно к дороге, огонь ночью не гасим, кто заблудится, тот скорее зимовье найдёт.

— Вот они и лезут к тебе, как мухи на свет, — перебил её Гурьяныч. — Тёшка где? Увижу, непременно заболтаю на тебя.

— Ушёл ловушки закрывать, скоро промысел кончается.

— Борьки тоже нет? Зря его пускаешь, — продолжал старик уже серьёзно.

— Он большой, сам как хочет живёт. Гурьяныч откинул ногой полу однорядки, прикрывавшую рысь.

— Эко здоровенная зверушка! В капкан попалась?

— Нет, собака на дерево загнала, а я убила. Раздевайся!

— Спасибо, Марфа, побегу, чай даже пить не стану, — ответил он и, повернувшись ко мне, добавил: — Ну и покружили же вы, во как, дай бог здоровья, да и всё петлями, то взад, то вперёд. Еле распутал!

— А где наши?

— Пашка в обход пошёл к заимке, я — вашим следом. А Василий Николаевич на сопке костёр держит, кричит да стреляет, знак подаёт.

— Сколько беспокойства наделал, — произнёс я вслух, досадуя на себя.

— Ничего, бывает. Я вот сколько лет живу в зимовье на смолокурке, а иной раз встанешь ночью, выйти надо, и дверь не найдёшь — блудишь в четырёх стенах за моё почтенье! А тут ведь тайга. Так что спите себе спокойно, утром раненько Пашка на Кудряшке прибежит за вами.

— А вы куда?

— К ребятам, мы ведь договорились сойтись у стога. Побегу!

— Я пойду с вами.

— Без лыж, упаси бог, не пройти, снегу навалило во! — И он ладонью прочертил возле коленки. — К тому же я напрямик срежу. Места знакомые.

Скрипнула дверь, и в тёмной, растревоженной ветром тайге смолкли шаги Гурьяныча.

Вот они, наши старики сибиряки! Ведь Гурьянычу шестьдесят пять лет. Что же гонит его в такую непогодь из тёплой избы, зачем старик бродит по тёмному лесу? Пожалуй, он и сам не ответит.

В зимовье стало жарко. Я прилёг на шкуру и крепко уснул. А снег всё шёл и шёл…

Утром меня разбудил детский плач. Хозяйка уже встала и возилась возле печки, готовя завтрак. Пахло распаренной сохатиной и луком.

— Чем это он недоволен? — спросил я.

— Петро-то? Должен был Борька прийти, да чего-то задержался, вот он и ревёт. Да и я беспокоюсь тоже, чего доброго заплачу.

— У вас сколько же детей?

— Двое: Петро да Борька.

Снаружи послышался лёгкий стук. Петро вдруг смолк и, вытирая рукавом слёзы, заулыбался, а Марфа открыла дверь. Вместе со струёй холодного воздуха в зимовье ворвался тот самый козёл с голубой лентой. Радостный, весёлый, он, как весенний день, был полон энергии.

— Пришёл, Боренька, хороший мой, — сказала ласково, нараспев, Марфа, приседая.

Тот бросился к ней, лизал лицо, руки, а Петька гоготал от радости, обнимал, виснул на Борьке.

Я встаю, невольно взволнованный этой трогательной картиной. Меня поражает не красота молодого козла, а настоящая любовь, которой связаны эти три существа, живущие в ветхом зимовье, на краю старого бора. Мне делается страшно при одной мысли, что я мог убить Борьку.

Ласкаясь, Борька косит свои чёрные глаза на стол. Марфа ревниво отворачивает его голову, но козёл вырывается. В дальний угол кувырком летит Петька и, стиснув от боли пухлые губы, молчит, а слёзы вот-вот брызнут из глаз.

— Любит дьяволёнка, не плачет, а ведь ушибся, — говорит Марфа, поднимая сына.

На столе Борьку ожидает завтрак — хлебные крошки. Он поднимает голову и, ловко работая языком, собирает их в рот. А Марфа что-то ворожит в углу, нагнувшись над деревянной чашкой. Борька слышит, как там булькает вода, это его раздражает, он начинает торопиться и нервно стучит крошечными копытцами о пол. Петька подбегает к матери, явно намереваясь преградить Борьке путь к чашке. Мальчишка разбрасывает ручонки, упирается ножонками в пол, надувая покрасневшие щёки. Но Борька смело налетает на него, отталкивает грудью и лезет к чашке, а Петька доволен, хохочет, заражая смехом и меня.

Припав к чашке, Борька с жадностью пьёт солёную воду, фыркает, обдавая брызгами мальчишку.

— Иссе… Иссе… — кричит тот, захлёбываясь от смеха.

С Петькой Борька расправляется, как с надоедливым братишкой. Да и есть за что. Мать то и дело кричит сыну: «Петька, не приставай, не висни!» Но какой мальчишка утерпит не дотронуться до такой замечательной живой игрушки?

После завтрака Борька становится вялым, им начинает овладевать какое-то безразличие.

— Хватит смеяться! — повелительно кричит Марфа. Она ловит сына, одевает в меховую дошку и выталкивает за дверь.

— Иначе не даст уснуть Борьке, — говорит она, подбрасывая в печку дров.

А козёл крутится посреди зимовья. Он ищет место для отдыха, бьёт по полу копытцами, отгребает ногами воображаемый снег и падает. Ему кажется, что он лёг в лунку, сделанную им на земле.

Мы вышли из зимовья. Неведомо куда исчезли тучи. Над заснеженной тайгою появилось солнце, и тотчас словно брызнул кто-то алмазным блеском на вершины сосен.

— Он прибежал к нам прошлой весною, — рассказывала Марфа спокойным голосом. — Слышу, кто-то кричит, совсем как ребёнок. Потом увидела, бежит ко мне козлёнок, маленький, только что родившийся, мать зовёт. Проклятые волки тут на увале её разорвали. Поймала я козлёнка и оставила у себя. Так он и прижился. А вот теперь, если не придёт утром из тайги, сердце болит, нехорошие мысли в голову лезут. Борька ласковый, мимо человека не пройдёт, а не понимает, что опасность, — могут по ошибке, а то и со зла убить… Люди разные, иной хуже зверя, так и норовит нашкодить.

— А вы не пускайте его из зимовья, — посоветовал я, вспомнив свою встречу с ним.

— Что ты! Без тайги зверю неволя. Нельзя не пускать. Вечерами Борька уходит в лес и там живёт с дикими козами, кормится, играет, а утром обязательно прибежит. Хороший он у нас, даром что зверь. Смотри сюда. Видишь, дыра в обшивке двери, это он копытом пробил, когда стучался. Утром постоянно ждёшь этот стук, Петька ревёт, и сама думаю: придёт ли?

— Надо бы ему пошире ленту на шею привязать, чтобы дальше было видно.

— Скручивается она на нём в лесу. Понимаю, что нужно…

— Тпру… — вдруг послышался голос Пашки. — Здравствуйте, тётя Марфа.

— Ты что так рано, мы ещё не завтракали, — сказала она.

— За дядей приехал, — ответил он, подходя к Петьке. — Здорово, мужик! Где твой Борька? Убежал?

— Тише, спит… — прошептал мальчишка, пригрозив пальчиком.

Я поблагодарил хозяйку за гостеприимство, распрощался с толстопузым Петькой, и мы уехали.

Кудряшка лениво шагала по занесённой снегом дороге. Точно зачарованная, стояла старая тайга, принарядившаяся, посвежевшая.