Испытание огнем. Сгоравшие заживо - Одинцов Михаил Петрович

Она испуганно замотала головой.

— А без документов вас ни в одну гостиницу не пустят. — Слезы струйками побежали из ее глаз.

— А это уже ни к чему, — ласково пожурил Меньшиков. — Надо не плакать, а искать выход. Раз вы не хотите ко мне, давайте сделаем так: я куплю вам билет на обратную дорогу, дам денег. До Пензы (родители ее жили там) недалеко, и вы к экзаменам успеете обернуться.

Она еще решительнее замотала головой.

— Почему?

— Мачеха больше меня не отпустит, — сквозь слезы выдавила она.

— У вас мачеха?… А отец… родной?

Она кивнула.

— Но он… он послушает ее.

— Почему они не отпустят?

Она пожала плечами.

— Мачеха боится, что подумают, будто она меня выжила из дома. Настаивает, чтобы я училась в Пензе.

— А как она к вам относится?

Зина подумала.

— В общем-то, неплохо. Но мы не любим друг друга.

— За что?

— Я ее — за маму. Она липла к папе, когда мама была еще жива.

— А ты откуда это знаешь? — Он и сам не заметил, как вырвалось у него «ты», но поправляться не стал — так проще и доверительнее.

— Папа сам маме рассказывал.

— И после этого он женился на ней?

Зина печально кивнула.

— Он такой бесхарактерный…

— Почему ты думаешь, что и она тебя не любит?

— Я ж видела…

— И потому уехала?

Снова кивок.

— Да, печальное положение… Ну вот что, я оставлю тебе денег — и поступай как знаешь. Мне завтра на службу. — Он полез за деньгами. Она протестующе замахала руками.

— Нет, нет, я не возьму. Все равно без документов…

— Вот видишь, выход остается один — ехать ко мне. А я пока поживу у товарища.

Она все еще колебалась. Потом робко спросила:

— А у вас там… только мужчины?

— Не только. Есть и женщины, жены командиров. Да ты не беспокойся, никто тебя не обидит.

Последняя фраза, кажется, убедила ее, она пошла за ним.

До вечера они гуляли по Москве: ходили в кино, в парк, ужинали в ресторане. Настороженность и недоверчивость Зины развеялись, и порог общежития она переступила без прежнего страха. А на следующее утро, когда он пришел к ней, не заметил на лице и следов переживаний. Зина показалась ему еще более симпатичной.

Он положил на стол деньги.

— У меня к тебе небольшая просьба: сходить в магазин. Я весь день буду на занятиях, вернусь вечером голодный. Так что приготовь ужин по своему вкусу. Посмотрю, какая ты хозяйка, — весело подбодрил он ее. — И себя, разумеется, голодом не мори…

Через три дня Зина уехала сдавать экзамены. Не вернулась она, как обещала, ни в первое воскресенье, ни во второе, ни в третье. И он из-за занятости по службе не мог вырваться в столицу. Раньше, возвращаясь в свою комнатенку, он преспокойно заваливался спать, а теперь, несмотря на усталость, подолгу лежал с открытыми глазами. И он вдруг обнаружил, что скучает по девушке, что без нее ему стало одиноко и тоскливо. Вспоминает их встречу, перебирает в памяти все слова, сказанные ею…

Зина прислала письмо. Благодарила Федора за доброту и чуткость, сообщала, что экзамены выдержала успешно, зачислена студенткой 1-го курса филологического отделения и живет в общежитии; извинялась, что не смогла приехать — очень занята; приглашала к себе. А у него тоже начались полеты.

Однажды, уже поздней осенью, дежурная по общежитию передала ему конверт.

— Вас тут ваша знакомая дожидалась. Но не дождалась.

Он разорвал конверт. В нем были деньги и короткая записка:

«Федя, возвращаю долг. Большое спасибо за все. Надеялась тебя увидеть, но дежурная предупредила, что ты, возможно, не вернешься, будешь ночью летать. До свидания. Зина».

Ему хотелось броситься за ней вслед. Но она была уже в столице, а ему предстояло рано утром лететь на задание…

Мягкий диван, домашняя обстановка, а больше всего усталость и напряжение прошедших дней сделали свое дело — глаза сами собой закрылись.

«Надо позвонить на коммутатор, предупредить, где я», — подумал он. Дотянулся рукой до тумбочки, нащупал телефон, снял трубку.

— Волна слушает, — тотчас ответил незнакомый женский голос: на коммутатор взяли новых телефонисток, и Меньшиков не научился еще узнавать их по голосам.

— Это Двадцать первый. В случае чего звоните мне на квартиру.

— Есть, товарищ Двадцать первый, — по-военному ответила телефонистка.

Меньшиков положил трубку и, откинувшись на спинку дивана, уже сквозь сон вспомнил, чей это голос: Пименовой. После гибели Туманова она приходила к нему, просилась в воздушные стрелки — хотела мстить фашистам, хотя в смерть Александра, сказала она, не верит. «Правильно сделал, что отговорил ее, — подумал он теперь. — Не женское это дело — стрелять…»

Проснулся он так же внезапно, как и уснул. В окна уже вливалась предрассветная мгла, растекаясь по столу и стульям, книжному шкафу, шифоньеру. Всюду — на стульях, на диване в уголке (раньше он ничего этого не замечал), на кровати валялись вещи: Зинин халат, свитер, чулки, Нинины платьица, пальтишко с капюшоном, валеночки — то, что хотели они взять и не смогли. «Надо все собрать и уложить, — мелькнула мысль, — а как только они пришлют письмо, отправить им».

Он энергично поднялся, чувствуя себя отдохнувшим, полным сил, зашел в умывальник — вода, к счастью, еще была, — плеснул несколько пригоршней в лицо и поспешил на улицу, где в эмке крепким молодым сном спал водитель. Его не разбудил ни стук открываемой и затем захлопнувшейся дверцы, ни оклик. Лишь когда Меньшиков потряс его за плечо, шофер проснулся, вытер ладонью струйку слюны на подбородке и торопливо включил мотор.

Бомбардировщики стали возвращаться, когда солнце уже оторвалось от горизонта и повисло над палатками, раскинутыми на краю аэродромного поля. Их гул прозвучал как сигнал сбора: из землянок, капониров, из-под маскировочных сеток, где ремонтировались самолеты, из походных авиаремонтных мастерских выскакивали люди и бежали к взлетно-посадочной полосе, где должны были садиться вернувшиеся боевые машины.

Они летели со стороны моря прямо к четвертому развороту на небольшой высоте: первая тройка, спустя немного — вторая и затем третья. Меньшиков смотрел во все глаза, верил и не верил увиденному — вернулись все девять самолетов. И возвращались они совсем по-другому — по-парадному держали равнение, моторы будто бы пели торжественную песню победы, дружно, ладно, чистоголосо. Громогласное «ура!» подхватило их песню и троекратно пронеслось по летному полю. Вернулись все. Все до одного!

12

29/VI 1941 г. …Боевой вылет с бомбометанием по танкам в районе Ровно, Мизоч. Высота — 2500. День. Продолжительность полета — 4 ч. 46 м…

Пименову то ли снилось, то ли вспоминалось самое мрачное, самое горькое и неимоверно тяжкое прошлое — воскресный июльский день 1938 года, день больших надежд и разочарований.

Он явился домой в начищенных до зеркального блеска хромовых сапогах — солнечные зайчики прыгали с одного носка на другой, когда он шел, — в отутюженных галифе и гимнастерке с белоснежным подворотничком, затянутый похрустывающей портупеей, в лихо сдвинутой набок пилотке: накануне он совершил первый самостоятельный полет, можно сказать, стал летчиком.

Рита, младшая сестренка, увидела его и онемела от восторга. Она ходила вокруг, рассматривая его со всех сторон широко раскрытыми глазами, трогая пальчиками с особой осторожностью складки на брюках, будто боясь обрезаться, петлицы с золотом шитыми буквами «ВАУЛ» — военное авиационное училище летчиков.

— Ой, Шурик, какой ты красивый! — сделала она наконец заключение и громко позвала: — Мама, мама! Иди скорее сюда!

Мать вышла из соседней комнаты, сжала на груди руки, глядя на него гордо, с улыбкой. Вдруг в глазах ее мелькнуло беспокойство, и она, подойдя к сыну, обняла его за плечи. Ее беспокойство сразу же передалось и ему: накануне вечером он звонил домой, отца не было, и мать сказала, что он задерживается — в универмаге началась ревизия. Он поспешно спросил: