Бестселлер - Юрий Давыдов

В беспокойствах Сергея Николаевича первенствовал Бурцев и, извините за выражение, технически, что ли. Свидания-собеседования происходили здесь, на рю дю Колизе, 30, в квартире четвертого этажа.

В этом же доме Третьяков владел еще двумя квартирами. Обе сдавал в наем, тем самым пополняя домашний бюджет не за счет лубянских органов, а за счет лиц, решительно враждебных этим органам.

Одна из квартир находилась в третьем этаже, точнехонько под комнатами, занятыми семейством Сергея Николаевича, как во времена оны его квартира на Кузнецком мосту была над ресторацией Кирпикова.

Так вот, там, в третьем этаже, размещался Российский общевойсковой союз. Это «размещение» сам Третьяков, к Союзу близкий, предложил некогда генералу Миллеру. Теперь во главе какого-то отдела находился другой генерал, а сам Миллер был давно похищен агентами НКВД. Или, как резко выражался Бурцев, «большевистскими гангстерами».

Клеймя гангстеров, Бурцев не жаловал и гитлеровцев. Первое нравилось пожилым офицерам стратегического назначения; второе им не нравилось. Появление Бурцева в четвертом этаже, не оставаясь незамеченным, могло, черт дери, навести на соображения, совершенно не нужные Третьякову.

Нам, многажды анкетированным, опасения и боязливость Сергея Николаевича понятны. Нехорошо, конечно, избегать старика, имея с ним лет двадцать доверительные отношения. И хорошо, что в «стукотне» не было почти ничего такого, чего нельзя было бы выудить из газет или разговоров отнюдь не с глазу на глаз. Иногда даже кажется, что Третьяков не без удовольствия цитировал собеседника.

Бедный Сергей Николаевич! Он слишком переоценивал возможные последствия своего очного знакомства со стариком Бурцевым. И слишком недооценивал степень заочного знакомства с ним, Третьяковым, генерала Оберта, шефа парижского гестапо.

Нет ничего уморительнее всезнайства романистов или сценаристов, изображающих сумеречные глубины «совершенно секретного». Да там ведь, господа, загадок бездна. Так нет, то «версию» выдадут, а то и попросту солгут.

Я, господа, не знаю, откуда ветер тянул. Кто-то, помнится, пальцем указывал на… Минск. Немцы, дескать, так скоропалительно овладели белорусской столицей, что и архивом НКВД завладели. Но извините, отчего же это именно в Минске обнаружилась какая-то «папка Третьякова»? Вот другое. Арестовали в Париже Третьякова, допрашивали, выясняли: оказалось – гвардейский офицер; бывший, царский, ну, отпустили с Богом. Я вовсе не против. Даже напротив, рад за гвардейца-белогвардейца. А только вопрос неотступный: почему это именно за Третьяковым охотились? Мне и такая оказия на ум взбредала: не промен ли шила на мыло? О ту пору наши органы, вроде бы, обнюхивались с ненашими органами, вроде бы, опытом обменивались, а также, вроде бы, сдавали друг другу резидентов устарелого образца. Ой-ой-ой, продолжать не стану. Охота была на старости лет зубы-то выплевывать, чай, дорого стоят они, вставные.

А события – вполне конкретные – развивались так.

Перво-наперво офицеры ведомства Оберта, шефа парижского гестапо, пригласили русского генерала В., одного из руководителей РОВС, и расспросили о Третьякове. Русский генерал нисколько не увеличил объем сведений: в прошлом то-то и то-то, ныне домохозяин на рю дю Колизе.

Через неделю, день в день, на рю дю Колизе у дома 30 остановился автомобиль неизвестной вашему автору марки. В авто прибыли респектабельные офицеры гестапо, нимало не похожие на тех, звероподобных, коих автор ваш видел в послевоенных фильмах.

Поднявшись на четвертый этаж, они час-другой оставались в квартире Сергея Николаевича. Но прежде чем увезти арестованного, сотрудники генерала Оберта информировали сотрудников генерала В.: господа, в течение многих лет вы находились под наблюдением московской Лубянки; г-н Третьяков, хорошо вам известный, участвовал в зловещем похищении генерала Миллера, доставленного в Москву и там расстрелянного. Затем немцы демонстрировали ошеломленным слушателям микрофон, установленный под плинтусом в кабинете генерала В. Тонкие провода, хорошо сокрытые, соединяли этот микрофон с приемным устройством в квартире Аллигатора-Третьякова.

Четкую информацию завершил четкий пристук каблуками. И приглашающий жест Третьякову: извольте следовать за нами.

Давно отхоленный благополучием, довольный и обедом, и женой, вырастивший дочь и сына, красивый, самоуверенный старик-говорун, почтенный внук почетного основателя знаменитой картинной галереи, резидент со стажем в десять с гаком лет – преобразился: внезапно он обрюзг, весь стал каким-то мятым, глаза взбегали к потолку, как будто там, на потолке, искал защиты, и это шарканье, и шаткая походка. И неуместный дух духов с обманным, издевательским названьем: «Je Reviers» – «Я вернусь».

Он не вернулся. Он был в Германию доставлен и там расстрелян. Расстрелян близ Берлина, невдалеке от кладбища с заброшенной могилою Азефа.

Бурцев не поверил в шпионство Третьякова. Он приходил на рю дю Колизе, он караулил Третьякова, ждал с ним встречи. Маниакальность? Потребность прямодушного общения, доверия и доверительности. Все это позволял себе он редко. И сызнова утратить не хотел.

О, понимаю Бурцева. И утверждать готов: вот тут межа, рубеж и грань. Коль есть, ты получаешь удовольствие житья-бытья, а нет, таись, молчи и существуй, но не живи. А вы страдали, помню, страдали скрытно, тайно, когда вас обвиняли в душегубстве: мол, сеете вы подозрительность в подполье, считаете, что страсть к предательству присуща новым поколеньям. А Вера Николаевна писала: вы, Бурцев, страшный человек. Да, написала, а потом плакала одна-одинешенька в Люксембургском саду – жалела вас, жалела как обездоленного. Знаете ли вы, что шлиссельбургская узница – теперь, на девятом десятке – умирает в Москве; там над домом, пепельно-серым, угол Арбата и Садового кольца, бледно означается аэростат воздушного заграждения. И она, как и вы, повторяет: «Россия победит… Россия не может не победить…».

А над Парижем в эту вот вторую мировую не цепенеют цеппелины. Аэропланы – на распростертых крыльях черные кресты – еще недавно реяли едва ль не бреющим, как будто бы примериваясь брить шершавые асфальты площадей. Вокзалы дыбом – Лионский, Орлеанский: там круговерть из чемоданов и вытаращенных глаз. Авто накрыли тюфяками: защита, видите ли, от налетов. Какие-то коляски добыли на задворках; телеги, першероны, велосипеды, мотоциклы; и пешеходы с рюкзаками, всегородской исход горбатых. Ложилась постепенно тишина, как будто бы пустоты возникали. В открытом городе Париже – зашторено, зашорено, закрыто. В кануны годовщины взятия Бастилии был взят Париж. И раскатился рокот барабанов, как на плацу для экзекуций. Тотчас же комендантский час был установлен. А на часах переводили стрелки. Упало время, как с плахи голова казненного. И получил Париж время берлинское в репейниках нацистских цепких закорючек.

Ему ли, Бурцеву, питать надежду на снисхожденье оккупантов? Но не ушел, но не уехал. Премного б вышло к украшению героя, когда бы он испытывал к Парижу особую, литературно-русскую, привязанность. О нет, Париж как праздник, который навсегда с тобою, был не известен Бурцеву. Он жил здесь потому, что не жил в Лондоне иль Риме. Питался-одевался-обувался скверно, работал, как поденщик, и франки клянчил на оплату типографий. Квартиры нанимал, заботясь лишь о дешевизне. И, постарев, еще о том, чтобы в пейзаж, отраду урбаниста, вписалась Главная Библиотека.

Не та, Национальная, где знатно потрудился Головинский, создав Бестселлер века, высокочтимый и читаемый в преддверьи третьего тысячелетья. Не та, что в Высшей школе общественных наук: огромное собранье русских книг, завещанных историком Бильбасовым. Нет, Главной Библиотекой называл В.Л. – Тургеневскую. Сам Иван Сергеич считался повивальной бабкой. Из первых нянек-пестунов все признавали Германа Лопатина.

Библиотека не раз меняла адреса. Причина та же, что и у абонента Бурцева: хроническая недостача денег. Ваш автор побывал везде, в шести или семи местах. Он хаживал с героями своих романов, включаясь в сферы их духовных интересов, что нынче никому не интересны. Я не ворчу. Мне тоже, знаете ли, неинтересны ваши интересы. А посему я с Бурцевым тащусь на rue de la Bucherie, она невдалеке от Нотр-Дам, последнее прибежище Тургеневской в старинном доме Медицинской школы.

Едва ль не каждый старый дом в Париже имел свои легенды-привиденья. Мерещится мне в здешней смысл корневой. Но он доступен лишь высоколобым. Пунктир такой: в стенах вот этих однажды находился дважды смертник. Природой был приговорен болезнью мочекаменной. Людьми – к повешенью: ограбил храм. Хирурги Медицинской школы решились произвесть впервые извлечение камней. Несчастный согласился, но позабыл оговорить свои условия. Врачи управились успешно, больной обрел здоровье, а вместе жизнеутверждающее настроение. Ах, рано пташечка запела! За ним пришли и отвели на Гревскую, да и повесили.