Социализм. История благих намерений - Александр Монович Станкевичюс

и положено социалистическому учению, национал-социализм стремился к «преодолению» старого для создания нового, «лучшего» мира на земле. Как писала доктор исторических наук Людмила Бровко в работе «Христианство и национал-социализм: мировоззренческий излом», Альфред Розенберг полагал, что с национал-социализмом рождается новая вера, основанная на мифе крови, с помощью которой можно будет заменить и преодолеть «старые ценности». Новые ценности были призваны создать нового человека, а христианской Церкви с ее «старыми ценностями» космополитизма и неприятием расизма не было места в нацистском будущем, поэтому, как считал Розенберг, нужно было заменить христианство «новым язычеством» [38].

* * *

Многие уже привыкли, что национал-социалистов и Адольфа Гитлера относят к ультраправому политическому течению. Марксисты даже классифицируют немецкий нацизм как последнюю стадию развития европейского капитализма и всячески подчеркивают связи нацистов с некоторыми крупными промышленниками, вроде семьи Крупп. На самом деле, серьезных оснований для этого очень мало, если под условно правым политическим спектром и капитализмом мы понимаем такие основополагающие ценности, как свободный рынок, примат частной собственности, ограниченное государство, представительная власть, независимые суды и т. д. Для национал-социалистов все эти вещи были не только малозначимы, но даже враждебны.

Есть основания политического и идеологического характера, которые мешают объективной классификации национал-социализма. После войны влиятельные европейские социалисты фактически пролоббировали внесение Гитлера и его режима в лагерь «правых», потому что в противном случае сама социалистическая доктрина во всем ее многообразии вырисовывалась бы в послевоенной Европе исключительно в мрачных красках. В этом деле им помогала абстрактность дихотомии «левый-правый» и ее различное понимание в России, Европе и США.

Какое-то время западные страны не вполне понимали, что происходит в СССР с правами человека. Западные интеллектуалы искренне полагали, что Сталин строит передовое общество и экономическую систему, более совершенную, чем западная либеральная демократия. О голоде, антикулацкой кампании 1930-х, процессах над оппозицией, Большом терроре 1937–1938 гг. и целой сети лагерей и спецпоселений под руководством ГУЛАГа лишь догадывались либо эту тему старались замалчивать. Природа сталинского режима более-менее вырисовалась только к концу 1930-х гг., когда он репрессировал значительную часть Коминтерна и Министерства иностранных дел. Тогда пострадали многие левые активисты, ранее доверявшие СССР. Однако нацистский режим был куда более реальным и несравнимо более чудовищным, и долгое время данный факт не позволял оценить ситуацию в Советском Союзе критически. Режим, построенный Гитлером, был настолько антигуманен, что происходящее в России на его фоне могло показаться совсем незначительными репрессиями. Сложностей добавляло то, что Третий рейх был побежден коалицией стран, куда входили как демократические страны Запада, так и коммунистический СССР. Только после смерти Сталина в 1953 г., в Стране Советов началась кампания десталинизации, а ГУЛАГ был постепенно расформирован; также началась программа реабилитации жертв сталинских чисток. Левые в западных странах не могли не заметить некоторых сходств сталинизма с канувшим в Лету «тысячелетним» рейхом. Не могли этого не заметить и их политические конкуренты. Для социалистов в демократических странах это стало настоящей дилеммой, которую они решили очень изобретательно, введя известную поныне формулу: «Если ты не за Сталина – то ты за Гитлера» или «Если ты против Сталина – то ты нацист».

Признать национал-социализм одной из разновидностей социалистического учения демократические социалисты Франции, Англии и США просто не могли, особенно учитывая советский опыт. В то же время левые старались замолчать нелицеприятные факты и о своем прошлом. Эти события подробно передает Пол Готфрид в книге «Странная смерть марксизма»:

«Сторонники Советов с готовностью забывали о том, как итальянские и французские коммунисты служили нацистам с конца 1939 года до весны 1941 года… предпочитали не помнить о предательстве Мориса Тореза, впоследствии главы “антифашистской” Коммунистической партии Франции, который, дезертировав из французской армии, предложил свою помощь гитлеровцам после падения Франции 26 июня 1940 года, и старались ничего не знать о массовых казнях “классовых врагов” в Советском Союзе. Сомнительно, что в 1945 году просоветски настроенные европейцы знали о советском ГУЛАГе меньше, чем о нацистских концентрационных лагерях, хотя левая французская пресса, включая Le Monde, набрасывалась (как и в наши дни) на всякого, кто упоминал об этом факте, с обвинениями в нежелании бороться с фашистской угрозой. Если бывший итальянский коммунист Лючио Коллетта прав в том, что “существовала ложь, именовавшаяся Советским Союзом”, то множество его соотечественников, в том числе и не являвшихся членами компартии, охотно ее заглатывали. Столь же важным для коммунистических интеллектуалов был взгляд на партию как на связующее звено между ними и движением сопротивления фашизму в период Второй мировой войны. Хотя роль коммунистов в этой борьбе была по меньшей мере двусмысленной, к концу войны они сумели представить себя в качестве наиболее последовательных и отважных resistants… (Их утверждение, что во Франции семьдесят тысяч коммунистов были расстреляны немцами, так и осталось недоказанным.) Но и достижения в борьбе с врагом послевоенных восхвалителей Сопротивления, ставших коммунистами, тоже были сомнительны. Так, участие Сартра и Бовуар в Сопротивлении ограничивалось участием в коммунистических антифашистских ритуалах и в наклеивании ярлыков “коллаборационист” на своих личных врагов. То, что они действительно делали в период немецкой оккупации, значило куда меньше, чем то, как они преподносили свое сопротивление, а также чем те права, которые из этого проистекали. Иллюстрацией этого ритуала переоценки прошлого могут служить протесты и навешивание ярлыков, в которых активно участвовали Сартр и другие сторонники партии, когда некоторые участники Сопротивления, которых занесло в Россию, стали утверждать, что Сталин бросает людей в концентрационные лагеря, ничем не отличающиеся от нацистских[26]. Среди нефранцузов, публично засвидетельствовавших эту практику, были невозвращенец Виктор Кравченко, советский инженер и хозяйственник, и бывшая коммунистка Маргарет Бубер-Нойман, которая, спасаясь от нацистов, бежала с мужем в Россию, где ее муж был расстрелян, а сама она угодила в лагерь. Приверженцы коммунистической версии Сопротивления спешили заклеймить каждого, кто заговаривал о советских лагерях, как патологического лжеца, агента американского капитализма и “арьергард нацистского врага”. Когда в 1947 году появилась во французском переводе автобиография Кравченко “Я выбираю свободу”, для французских коммунистов и их compagnons de route одной из задач в борьбе с нацизмом стало то, чтобы эта книга не попала в библиотеки. Lettres Frangaises и L’Humanite сообщали своим читателям, что Кравченко и его злонамеренные сторонники хотят затопить своих соотечественников потоком “нацистской пропаганды”» [81, с. 57–59].

Таким образом, любая послевоенная критика в адрес сталинского СССР могла блокироваться формулой «Если не Сталин – то Гитлер», а самого Гитлера марксисты превратили в представителя интересов банковских и промышленных элит Германии, т. е. выразителем воли крупного монополистического капитала. Вторая мировая война тем самым стала империалистической войной, в которой победу над