Малахитовая шкатулка - Павел Бажов

Она, — эта тропка на механическую, — счастливой считалась. Иной раз в разговоре и укорят:

— Вам, ведь, слесарям да токарям, житьё вполгоря. На худой конец рублишко за день наколотите да наскоблите, а нашему брату из семи-восьми гривен, видно, никогда не выскочить.

Так оно и было. В механической побольше платили. Только всё-таки эта похлёбка из хозяйского котла никому завидной не казалась. Не больно сытно выходило, когда весь жир барину счерпают, а рабочим пустой жижи плеснут, кому на рубль, кому на семь гривен, кому на полтинник, а иному и меньше того.

А главное — обидно, что много из заводского котла в пустое место сливали. Иначе это и сказать не умею. Сам посуди, хороший рабочий получал за год рублей триста, много — четыреста, служащим, кроме главного, начальства, тоже не больно богато платили, а владельцу каждый год выдавали двести пятьдесят тысяч рублей.

Подумай! Одному такую уйму денег при тогдашних ценах. И хоть бы он что подновил! Ни одной машины, ни единого станочка. Всё осталось, как при дедах, а деньги куда-то уходили. Разве такое можно терпеть? Давно об этом говорить стали, да силы у народа не было и путей не знали. А как при революции стали всех старых поваров от заводского котла отгонять, я от других рабочих не отшатился. Сперва в фабричном комитете старался, а потом и с винтовкой пошёл. Воевал по чести, по совести, назад не глядел, за людей не прятался. Подстрелили меня маленько. Заметил, поди, что вприскочку хожу? Это пулькой мне ногу повредило. Скрючило её, не разгибается в полную-то меру.

После войны тоже на заводе работал. Сперва туговато пришлось. По нашим заводам это ещё и с добавкой, потому — в наследство одну рухлядь получили, надо было по-новому строиться. Ну, ничего, вскоре поправляться стали. Известно, теперь из заводских котлов ни капли в бездонную кадь хозяйского кармана не сливали, всё на дело шло. Поправка столь бойко пошла, что век бы с заводом не расстался, да ребята мои крепко настаивать стали:

— Посиди ты дома на старости лет. Гляди-ка, внуков у тебя на целый взвод. Старшие уж выросли, на войне побывали. Пусть хоть младшие узнают, какие дедушки бывают.

Добили-таки. Пятый год на пенсии живу. С внучатами занимаюсь. Показываю им то-другое, рассказываю тоже. Целой стайкой когда с приятелями своими налетят. Мне забавно, и ребятам, думаю, не без пользы, когда что втолкуешь.

Только не думай, — я и сейчас на заводе могу. Теперь он у нас хоть и на другое повёрнут, а мне всегда работа найдётся. Да и знают меня там. Твёрдость в руке ещё есть. Как машина она у меня действует. Глаз отупел, конечно, а всё-таки ещё служит. А ведь раньше у меня какой глазок был! Из-за него я вовсе ещё парнишкой в первостатейные слесари попал. Случаем, конечно… Да лучше я тебе это по порядку расскажу.

Последний-то заводский барин чудаковатый был. К заводскому делу он вовсе не касался, только деньги брал, а занимался он птичками. Подглядывал, как они живут, какие у каждой яички, как они своих птенчиков обучают и всякое такое. По этой не то науке, не то забаве у барина приборы разные были. В числе их один вроде небольшого ящичка с часами сбоку. Для фотографии будто. Насторожат этот ящичек около гнёздышка, а сами отойдут подальше. Птичка видит, — людей нет, не остерегается, делает своё дело, а этот приборчик, как время подойдёт и начнёт пощёлкивать на карточку. Может, многое впустую выходило, да ведь у барина денег много и карточки ему не самому делать. Нанятой человек был.

И вот этот приборчик испортился. Принесли к нам в механическую, спрашивают, не возьмётся ли кто исправить. Мастера поглядели, отказались.

— Не наше дело. Часовщику надо отдать. Больно мелкая работа: без стеколка не разглядишь, да и подходящего инструменту нет.

А я как раз часами баловался. От дедушки своего перенял маленько. Я и потянулся поглядеть этот приборчик. В надзирателях по механической у нас тогда Коготок был. Старик вроде и ласковый, и разговаривать с ним просто было, а злопамятный и любил человека царапнуть при случае.

Покосился он на меня и говорит:

— Отойди-ка, парень. Не твоего ума дело. Слышал, — мастера отказываются, а ты кто?

Игнатий Васильич, у которого я тогда в подручных ходил, заступился:

— К мелкому у парня большая охота и глаз на редкость. Может, он углядит, что поправить надо.

Коготок на это не уверился.

— Твои-то, — говорит, — выученики всегда на колокольне муху разглядят, а под носом у себя разобрать не могут. Давно ли твой-то хвалёный на срезе гармошку оставил. Забыл?

— С полгода с той поры прошло. Можно и забыть такой пустяк, — отвечает Игнатий Васильич, а Коготок своё:

— Помнить надо, а то доверишь такому, — он тебе и настряпает.

— Твое дело, — согласился Игнатий Васильич, — только он мне часы в лучшем виде исправил. Из минуты в минуту идут с конторскими.

Тут еще один мастер добавил:

— Мне тоже Кузя хорошо часы направил. Из военной службы их принёс. За отличную стрельбу дали. Хорошие часы, а что-то пошаливать стали. Теперь ходят честь честью.

Коготок после этого посмяк маленько.

— Погляди уж, коли тебя этак расхваливают.

Оглядел я, как быть должно — не торопясь, и понял, что в передаче толкачики покривились и шестерёнка, которая кольцо с толкачиками ведёт, слабину дала… Думаю, — пустяшное дело, справлюсь. Только этого не сказал, а объявил:

— К завтраму направлю, коли дозволишь эту штуку мне домой унести. Там у меня приспособлено для мелкого, а здесь не могу.

Коготок, видать, ещё посомневался, помолчал, потом и говорит:

— Ладно, неси, только помни, — испортишь, из механической выгоню.

Игнатия Васильича тоже к этому пристягнул.

— Проводи, — говорит, — его домой, а то ещё с кем дорогой подерутся, вещь испортят. Да накажи домашним, чтоб не мешали. В случае — и ты в ответе будешь.

Дома на меня маленько поворчали:

— Ой, парень, суёшься, куда не зовут. Вдруг в самом деле не выйдет, что тогда?

Ну, отказываться поздно. Занялся я. Всё оказалось, как думал. Скоренько поправил. Проверили с Игнатьем Васильичем. Всё как следует быть. Как время подойдёт, рычажки начинают действовать: один на малое время глазок открывает, другой пластинку роняет, а на её место другая выдвигается. Игнатий Васильич и говорит:

— Торопиться с этим не будем. Пусть Коготок думает, что работа большая. Поставь пока в сохранное место. Завтра после полуден зайду за тобой.

Так и сделали. Коготок тоже проверил, как стало, и заметно обрадовался. Игнатий Васильич тут и говорит:

— Повысить надо парня по подёнщине. Видишь, какой старатель. Всю ночь просидел, а своего добился.

На Коготка, видно, добрый стих нашел:

— Что ж, и повысим. За нами никогда не пропадёт.

И верно, стали меня с той поры рассчитывать, как первостатейного слесаря, а за поправку выдали ещё особо рубль.

Эта рублёвая награда долго у нас по механической на памятях держалась. Коготок частенько говаривал:

— Вон Кузёмка, — материно молоко на губах не обсохло, — а сделал по-хорошему, ему подённую платят, как полному слесарю, да еще награду выдали. Понимай, как работать надо!

Рабочие тоже об этом поминали, только по-другому:

— Старайся, ребятушки. Хозяину угодишь — рублёвкой наградят. Не пожалеют.

Мне это как-то в обиду казалось, да спасибо Игнатий Васильич вразумил:

— За тобой никто вины не считает. Над тем смеются, что грош дадут, а на рубль разговору ведут. Коготок-от чуть не целый год об этом трубит, а по-настоящему о такой награде и поминать-то стыдно. То хоть хорошо, что прибавку у подённой выкрутили, да и цаплю ты ловко перешагнул.

У нас с переводом в разряды туго было. Коготок никогда не торопился человека обрадовать хоть малой добавкой. Когда сильно начнут наседать, скажет:

— Пускай цаплю-двухсторонку смастерит. Погляжу.

Работа вроде и не мудрёная, да на две стороны приходилось оглядываться.

Старательно её сделать, — от рабочих покор может быть.

— Вишь, — скажут, — какой барский угодник. Кандалы такому закажут, так он и там цветочки пристроит, чтоб веселее казались.

Без старания сделаешь, Коготок подрежет:

— Куда тебе в первостатейные, коли ты такую известную вещь толком сделать не мог… Надо, видно, ещё годик-два поучиться.

По теперешнему времени непонятно, за что рабочие наших заводов цаплю не любили, а раньше малолетки по улицам распевали: «Горько, горько нам, ребята, под железной цаплей жить»…

Видишь, у старых заводских владельцев заведено было метить свои поделки особым клеймом, как кто придумает. Один, скажем, выберет себе соболя, другой беркута, либо ещё кого, а сысертский владелец придумал на своём клейме цаплю ставить. Почему он облюбовал эту неказистую птицу, сказать не умею. От своих стариков только слыхал, будто это с хитростью сделано. Другие, дескать, владельцы похвастать любили: «у нас в заводских лесах дорогой зверь, над горами беркуты да орлы», а этот прибеднялся: