Легенда об Уленшпигеле и Ламме Гудзаке - Шарль де Костер

— Зубоскал!

— Смеются удачливые, — бросает Уленшпигель.

А на мачтах развеваются вышитые хоругви католических церквей, и, одетые в бархат, в парчу, в шелк, в золотом и серебряном облачении, какое бывает на аббатах во время торжественных богослужений, в митрах и с посохами, попивая монастырское вино, стоят на вахте гёзы.

И как тут не подивиться, когда из богатых одежд высовывается грубая рука, привыкшая сжимать аркебузу или же арбалет, пику или же алебарду, и как тут не подивиться на всех этих людей с суровыми лицами, увешанных сверкающими на солнце пистолетами и ножами, пьющих из золотых чаш аббатское вино, которое ныне стало вином свободы!

И они пели, и они восклицали: «Да здравствует гёз», — и так они носились по океану и Шельде.

8

Гёзы, среди которых находились Ламме и Уленшпигель, взяли Хоркум[15]. Командовал же ими военачальник Марин. Этот самый Марин, бывший плотинщик, отличался крайним высокомерием и самодовольством. Он подписал с защитником Хоркума Гаспаром Турком капитуляцию, дававшую право самому Гаспару Турку, монахам, горожанам и солдатам, засевшим в крепости, беспрепятственно выйти с мушкетом на плече, с пулей во рту и со всем, что можно унести на себе, за исключением церковного имущества, которое должно было отойти к осаждавшим.

Однако ж по приказу мессира де Люме военачальник Марин солдат и горожан выпустил, а девятнадцать монахов задержал.

— Слово солдата — закон, — сказал Уленшпигель. — Почему он не держит своего слова?

На это ему один старый гёз ответил так:

— Монахи — исчадья ада, проказа, губящая народ, позор для страны. С тех пор как сюда прибыл герцог Альба, они стали задирать нос в Хоркуме. Особливо один из них, иеромонах Николай, — спесивей павлина и кровожаднее тигра. Проходя по улице со святыми дарами, с облатками, которые изготовлялись на собачьем сале, он окидывал злобным взглядом те дома, откуда женщины не выходили преклонить колена, и потом доносил судье на всех, кто не склонялся перед идолом, сделанным из глины и золоченой меди. Другие монахи брали с него пример. Вот отчего в Хоркуме пылало столько костров, творились такие ужасы, чинились такие жестокие расправы. Военачальник Марин хорошо сделал, что взял в плен монахов, а то бы они объединились с другими чернецами и пошли бы по деревням и селам, по городкам и городам, стали бы натравливать на нас народ и наущать сжигать несчастных реформатов. Псов держат на цепи, пока не издохнут. На цепь монахов, на цепь bloedhond’oв, кровавых псов герцога, в клетку палачей! Да здравствует гёз!

— Да, но друг свободы принц Оранский требует, чтобы всем, кто сдается, была обеспечена неприкосновенность имущества и свобода совести, — возразил Уленшпигель.

На это ему старые гёзы сказали:

— Адмирал монахам этого не предоставляет, а он сам себе господин, он взял Бриль. В клетку монахов!

— Слово солдата — закон. Почему он его не держит? — стоял на своем Уленшпигель. — Над монахами издеваются в тюрьмах.

— Видно, пепел уже не бьется о твою грудь, — заметили гёзы. — Сто тысяч семейств из-за королевских указов вынуждены были переселиться на северо-запад, в Англию, и вместе с ними ушли из нашего края ремесла, промышленность, наша страна обеднела, а ты жалеешь тех, кто вызвал разруху! При императоре Карле Пятом, Палаче Первом, и при ныне царствующем кровавом короле Палаче Втором сто восемнадцать тысяч человек умерли в страшных мучениях. Когда лились слезы, когда людей вели на смерть, кто нес погребальный факел? Монахи и испанские солдаты. Ужели ты не слышишь, как стонут души погибших?

— Пепел бьется о мою грудь, но слово солдата — закон, — молвил Уленшпигель.

— А кто хотел через отлучения извергнуть нашу отчизну из семьи народов? — продолжали гёзы. — Кто вооружил бы против нас, если б только мог, небо и землю, Господа Бога со всем его небесным воинством и сатану со аггелы его? Кто подливал в чаши со святыми дарами бычьей крови? Кто подстраивал так, что у деревянных статуй текли слезы? Кто заставил весь наш отчий край петь «De profundis»[16]? Кто, как не проклятые попы, кто, как не прорва ленивых монахов, которые думают только о том, как бы сберечь свои сокровища, как бы сохранить свое влияние на идолопоклонников, как бы утвердить свою власть в нашей несчастной стране разрухой, кровью, огнем? В клетку волков, нападающих на народ, в клетку гиен! Да здравствует гёз!

— Слово солдата — закон, — молвил Уленшпигель.

На другой день от мессира де Люме прибыл гонец с приказом переправить девятнадцать пленных монахов из Хоркума в Бриль, где в то время находился адмирал.

— Их повесят, — сказал Уленшпигелю военачальник Марин.

— Пока я жив, этого не случится, — возразил Уленшпигель.

— Сын мой, — сказал Ламме, — с мессиром де Люме ты так не говори. Нрав у него свирепый, и он без дальних размышлений повесит тебя за компанию с монахами.

— Я скажу ему то, что думаю, — объявил Уленшпигель, — слово солдата — закон.

— Если ты полагаешь, что тебе удастся спасти пленных, то поезжай с ними в лодке в Бриль, — предложил Марин. — Рулевым возьми Рохуса и, если хочешь, возьми с собой еще Ламме.

— Хочу, — сказал Уленшпигель.

В лодку, причаленную у Зеленой набережной, сели девятнадцать монахов. Трусоватый Рохус взялся за руль. Уленшпигель и Ламме, хорошо вооруженные, заняли места на носу. Голодных монахов караулили негодяи-солдаты, затесавшиеся к гёзам ради грабежа. Уленшпигель напоил и накормил монахов.

— Это изменник! — говорили про Уленшпигеля негодяи-солдаты.

Девятнадцать монахов с видом крайнего смирения сидели посреди лодки и тряслись от страха, хотя их припекало яркое июльское солнце и овевал теплый ветер, надувавший паруса пузатой лодки, тяжело рассекавшей зеленые волны.

Иеромонах Николай спросил рулевого:

— Рохус, неужто нас везут на Поле виселиц? — С этими словами иеромонах встал и, повернувшись лицом к Хоркуму, протянул руку. — О город Хоркум, город Хоркум! — воскликнул он. — Ты будешь ввергнут в пучину зол! Все города проклянут тебя, ибо ты взрастил в стенах своих семена ереси! О город Хоркум! Ангел Господень уже не будет стоять на страже у врат твоих. Он уже не будет охранять невинность дев твоих, вселять отвагу в сердца мужей, стеречь богатства торговых людей твоих! Будь же ты проклят, злосчастный город Хоркум!

— Проклят, проклят! — заговорил Уленшпигель. — Разве заслуживает проклятия гребень, вычесавший испанских вшей, пес, порвавший свою цепь, гордый конь, сбросивший жестокого всадника? Сам ты будь проклят, безмозглый проповедник, коли ты не любишь, когда обламывают палку, хотя бы и железную, о спину тирана!

Монах умолк и, опустив глаза, как бы застыл в священной