Птица-жар и проклятый волк - Полина Бронзова

Доброе, тёплое утро на дворе. Сидит Завид на лавке у озера, от солнца жмурится. Ярогнева его рану взялась лечить, да он ещё слаб.

Царь с женою и сыном отбыли, колдуна увезли, уехал с ними и богатырь Горыня. А Василий передумал уходить за реку Смородину, всё же с Марьяшей остался.

Кто-то на лавку подсел. Обернулся Завид, открыл глаза — Рада пришла, улыбается:

— Как ты, милый? Я пирог принесла, Умиле оставила.

Позади неё Тихомир топчется, на щеке царапины ещё не зажили. Той же купальской ночью Ярогнева его научила, как жену вернуть. Это ещё можно было сделать, покуда Рада не прожила четыре года в реке. Что-то старая нянька подсказала, а верные слова он сам должен был найти, и, видно, нашёл, удержал Раду, привёл её к людям на исходе ночи.

Завид сам не видал, он уж в доме лежал, да поговаривали, царь с царицей просили прощения мало не на коленях — и Рада с Тихомиром их простили, но всё же не захотели возвращаться в Белополье. Тихомир так старостой в Перловке и остался, сказал, это ему по душе. Иные раны заживают нескоро.

— Рада поведала, ты мне и прежде жизнь-то спас, — говорит Тихомир. — Полотенце, ею расшитое, ведь ты мне дал? То-то гляжу, будто где видались, да поди признай, ежели ты тогда выскочил к нашему костру, волосы дыбом, харя в саже…

Рада его кулачком в бок пихнула, Тихомир закашлялся и говорит:

— Ну, благодарствую.

Ещё посидели, кладовика вспомнили. Завид и этого не видал, да люди ещё долго будут сказывать, как старый гончар повёл их в поле, наигрывая на свистульке, да так огнями и раскатился, рассыпался! Люди шапками те огни накрывали, а после каждый что-то сыскивал. Тут царь Борис под шумок сунул кому-то свою шапку. А народ суетится, покрикивает, кто буски раскопает, кто перстень, кто монеты, всем глаза застило. Кто станет разглядывать, что у него в руках за шапка!

Вот уж каждый сыскал, что хотел. Ох и опешил бедный мужик, когда собрался отдать шапку хозяину, да только тут и углядел, кто хозяин! И не поймёт, как так вышло, а царю смех.

— Что же, милый, и ты здесь останешься? — спрашивает Рада.

— Корчме будто хозяин надобен, — говорит Завид, — да ребятишкам пригляд. Дел-то хватит — пожалуй, останусь. А вот я всё спросить хотел: ведь ты царевичу помогала, отчего же ты так легко мне сказала, как птицу-жар добыть? Я ж её у царевича отнял.

— Да ведь птицу извести хотели, — говорит Рада. — Кто-то яблоки отравил, чудом только и открылось: работник перчаткой должен их брать, да он поленился, взял голой рукой. Уж не раз так делал прежде, а тут глядит — рука почернела. Небось колдун постарался, узнал, что рубаха почти дошита. В тот раз обошлось, да он бы не отступился, тут ты и кстати пришёлся.

— Да в чём же польза? — не понял Завид. — А ежели б я её прирезал, как хотел?

Рада тут руками всплеснула и ахнула:

— Да как же это — прирезал? На что?

— Так ведь проклятье снять.

Растолковал он ей, она в лице переменилась.

— Вот уж люди порасскажут! — говорит. — Да разве можно всякому верить? Да ежели б я знала, ввек бы тебе не сказала про сокольничего! Ярогнева от колдуна таилась, боялась силу свою обнаружить, оттого мы решили, что птицу лучше спасти чужими руками… Да как же — прирезать! Ох, ох!

Всё вздыхает, опомниться не может. Завид будто и не виноват, а будто и совестно. Из озера ещё кто-то выглянул, послушал и ушёл на дно — пожалуй, понесут сплетни.

Посидели ещё, поговорили о всяком, и Рада с Тихомиром ушли. Он её за плечи обнимает, она к нему так и льнёт, а как подумали, что их за ивняком не видно, так встали, целуются. Завид глаза отвёл. Ишь, ведь не молоды уже!

А всё ж хорошо, что и у них добром сладилось.

Вот уж солнце высоко встало, припекает. Завид с лавки поднялся да к старой няньке пошёл.

— Так ты, — спрашивает, — знала, что я птицу не прирежу? Ишь, хитра! И что я перо добуду, знала? Что ж ты ещё видишь, что предсказать умеешь?

Та в доме у печи хлопотала, да едва горшок не выронила.

— Что ты с птицею делать собрался? — спрашивает.

Рассказал ей Завид, а она только ахает.

— Вот дурень-то! — говорит. — Да твоё-то проклятие слабое, пустое, ты бы пожелал, и она бы его сняла, а там бы и выпустил её на волю, а нам одно это и было надобно. Да я вижу — ты опять в волчьей шкуре, значит, упустил птицу, не сказал желание, ведь какое ещё у тебя желание быть-то могло? Вот и думаю, ночь одна остаётся, а мне бы нож добыть успеть, так и схитрила, послала тебя за пером.

Тут уж Завид опешил.

— Так я давно проклятье-то мог избыть? — говорит.

— Давно, — отвела глаза Ярогнева.

— Может, и ты его снять могла, не дожидаясь, покуда в Перловку богатырь прибудет?

Тут Ярогнева взялась хлопотать у печи да поправлять горшок ухватом. А горшок будто и так хорошо стоял, да и чего его поправлять так долго?

— Вишь, неладно вышло, — сказала она, не оборачиваясь. — Ты серого пса туточки видал?

— Видал, — подтвердил Завид.

— Волком его кличут, слыхал?

— Слыхал. Будто Марьяшин пёс.

— Не Марьяшин, а богатыря Василия, — вздохнула Ярогнева и наконец села к столу, поглядела виновато. — Выходит, богатырь прибыл с Волком. Может, и зря я тебя два года ждать-то заставила. Да, вишь, ежели что видишь, так поди ещё растолкуй!.. На вот, глотни водицы, не то побледнел чего-то.

Вышел Завид из её избы, долго стоял, прислонясь к стене. Слушает, как жаворонки поют, как журчит да льётся над полем их песня, а сам думает: если бы прежде избыл проклятие, остался бы Дарко жив? Как бы всё повернуло?

Что ж, как вышло, так вышло, ничего не изменишь, и гадать нет толку.

Тут видит Завид, Умила к нему от моста спешит, рукой машет, издалека кричит:

— Я уж его потеряла! Ищу, ищу, сам едва на ногах стоит — ну, куда ушёл?

Да только для вида бранится. Дошла, обняла.

— Обопрись на меня, — говорит, — домой пойдём.

— Да у тебя самой плечо-то ранено!

— Так ты на другое обопрись!

Спорят, идут, самим весело.

А жаворонки так распелись, не унимаются! Один перед ними всё вьётся, поскакивает, будто дорогу заступает. Остановились они — а жаворонок порх к Завиду, тот только руки подставить