Нечистая сила - Валентин Пикуль

Наконец, была еще одна доходчивая форма изложения. Например, в газетах сказано: «Вчера жилец дома № 64 по Гороховой улице опять скандалил пьяный. Постовому городовому он дал сначала в лицо, а потом дал 5 руб., чтобы тот не жаловался… Редакция спрашивает: можно ли терпеть дальше?» Редактора тащили к цензору.

– Вот этот жилец на Гороховой… кто это?

– Да есть там один. Неисправимый забулдыга.

– А вы конкретнее… на кого намекаете?

– Известно на кого – на чиновника Благовещенского.

Проверили по адресной книге – точно: Благовещенский жил как раз на той площадке лестницы, на какой была и квартира Распутина. Был ли чиновник пьян «вчера» – это уж дело десятое… Сменивший Маклакова князь Щербатов (по наивности или нарочно?) открыл клапан того котла, в котором яростно бурлил кипяток возмущения против Распутина, – струя грязного пара со свистом вырвалась в атмосферу. Поход против Гришки начали «Биржевые Ведомости», другие газеты подхватили лакомую тему, и царица теперь читала документальные рассказы о кражах Распутина, о разврате его и хлыстовстве, о взяткобрании и прочих милых утехах.

– Прогони Щербатова! – взывала она к мужу.

Николай II не раз авторитетно расписывался в своем безволии, часто даже подчеркивая это свойство своего характера. Но бывали моменты, когда он буквально сатанел от изобилия поправок, вносимых в его решения Распутиным и всем этим «бабьем».

– Не забывай, – напомнил он жене, – что наш друг может говорить что хочет, но ответственность несу только я. А я не в силах взять Щербатова и тут же его выгнать…

Щербатов откровенно скучал по лошадям, не представляя, что ему свершить в МВД, но вскоре нашел себе дело – в тридцать четыре часа, без предварительной подготовки, со службы полетели вверх тормашками все губернаторы и чинодралы с немецкими фамилиями. Вой стоял по империи страшный… А Распутин, потеряв голову от страха, курсировал теперь между Тюменью и Петербургом: слабость цензуры припекала его так, будто Щербатов посадил его на раскаленную конфорку. Царю он переслал свою гребенку, и Алиса наказала мужу, чтобы перед принятием важных решений не забывал ею расчесываться. По настоянию царицы Горемыкин устроил нагоняй Поливанову.

– Почему в печать просачиваются суждения противоправительственного характера? – брюзжаще вопросил он.

– Ничего подобного, – отвечал военный министр.

– А клевета на Григория Ефимыча?

– Впервые слышу, что Распутин – наше правительство…

Горемыкин и сам почувствовал неудобство.

– Алексей Андреич, я не знаю, кто там и что там… Я лишь передал вам высочайшую волю, а дальше – сами разбирайтесь.

Тайком, смиренный и робеющий, Распутин вернулся в столицу, где на вокзале его встретил синодский казначей Н. В. Соловьев в черных очках, похожий на слепца-нищего, и его толстая коротышка жена, которая плясала на перроне от восторга:

– Ах, отец… отец приехал… отец ты мой!

– Ах, мать, – приплясывал Гришка, – ах, мать ты моя!

Он боялся ехать к себе на Гороховую и укрылся в квартире Соловьевых… Обер-прокурор Самарин тут же повидался с царем.

– Государь, заступая на свой пост, я ведь ставил непременным условием, чтобы Распутина в столице никогда не было…

Гришка все же успел побывать в Царском Селе, после чего филеры зарегистрировали, что на автомобиле Вырубовой он был подвезен ею к вокзалу, сел в вагон (филеры тоже сели!) и поехал обратно в Покровское… Распутин охране угрожал:

– Это вы донесли, что меня Соловьев встречал?

– Наше дело маленькое, – отвечали филеры.

– Маленькое, да языки у вас отросли большие. Вот, погодите, ужо я окрепну, так языки-то вам поганые оборву…

Подвыпив, он познакомился в поезде с двумя дамами, которые сошли в Камышлове; явно скучая, притащился в купе к филерам.

– А я царя тоже видел, – проболтался Гришка по пьянке. – Папа и указал мне, что это вы, суки, донесли о моем приезде. Папа мне отдельный вагон давал, но я отказался, потому как одному в пустом вагоне ехать скушно. А я теперь перемен жду…

Терехов спросил – какие ж тут перемены?

– Теперича не до жиру – быть бы живу…

– Э-э, дурак! – отмахнулся Распутин. – Скоро из Ставки дядю Николашу попрут, а Щербатова и Самарина тоже не станет…

В Тюмени он сел на пароход, который вез новобранцев. Дал им пятнадцать рублей и пел с ними песни. Был пьян и все время пил, забегая в каюту (в иллюминатор одна за другой вылетали опустошенные бутылки). Проспавшись, он полез на солдат в драку, крича, что они украли у него из кармана три тысячи рублей. Получив по зубам, Гришка стал приставать к буфетчику, будто тот обворовал его каюту, и подбил парню глаз. Капитан сказал, что выбросит Распутина за борт. «Распутин, – записывали филеры, – опять удалился в каюту и у открытого окна, положив голову на столик, что-то обиженно бормотал, а публика им любовалась. Из публики было слышно: „Распутин, вечная тебе память как святому!“ Другие говорили: „Надо его машинкой оболванить, обрить начисто“… Когда пароход причаливал к пристани села Покровского, Гришка валялся в каюте мертвецки пьян, матросы выкинули его на берег, словно мешок с отрубями, – так и шмякнулся! А там его встречали с телегой дочери, которые с большим трудом взвалили батьку на подводу, повезли кормильца домой… Следом за телегой шагали по зыбкому песку филеры департамента полиции, рассуждавшие:

– И когда эта мука кончится? Сколь годков прошло – из-за этой сволочи покоя не видим. Пришить бы его, паразита…

Утром Распутин вышел на двор, спрашивал филеров:

– Эй, робяты, а сколь я вчерась выпил?

– Не знаем. Нас ты не угощал…

С помощью записки от царицы он пристроил своего Митьку на службу в 7-ю роту тюменского гарнизона – подальше от фронта. И сказал сыну: «Терпи! Скоро я учну мир с немцами заключать…» Потом Распутин дрался со своими родственниками, они ему расквасили в кровь всю харю, при этом без стыда горланили по селу:

– Мы тя знаем! Тебе бы тока Нюрку за… держать!

Министр внутренних дел князь Щербатов руки имел длинные, и по его настоянию тобольский губернатор А. А. Станкевич велел арестовать Распутина с заключением в тюрьму на три месяца за беспробудное пьянство и неприличное приставание к женщинам… Гришка спешно бежал из Покровского, опять тянулась по песку телега, а за телегой ползли скучные усталые филеры.

– И когда ж это кончится?

На квартире Бадмаева, где он решил укрыться, сидел Курлов, распевая блатные песни. Это удивительно, что человек, всю жизнь сажавший других по тюрьмам, обожал тюремную лирику… Закрыв глаза, жандармский генерал с большим чувством выводил:

Централка – и ночи, полные огня,Централка – зачем сгубила ты меня,Централка – я твой последний арестант,Па-агибли юность и талантВ стена-а-ах тва-а-аих…

– А-а, друг, и ты здесь? – обрадовался Распутин.

Курлов глянул косо. Жандарму не везло. С началом войны получил права генерал-губернатора в Риге, где полно баранов и баронов, шпику и марципанов. Немцы наступали, бароны кричали «хох!», баранов зарезали, шпик и марципаны исчезли из продажи…

– А теперь меня под суд отдают, – сообщил Курлов.

– За што, мила-ай?

– В основном инкриминируют мне потворство курляндским баронам и саботаж в эвакуации рижских заводов… Спасибо Бадмаеву: принял на постой, как старого мерина. Живу на его счет. А у меня ведь, знаешь, семья. Жену взял у одного идиота, уже с детьми, да еще, дурак такой, своих кучу понаделал… Вот кручусь!

– А кто, скажи, при Столыпине меня охранял?

– Я.

– Мать честная! – засмеялся Гришка.

– А чем тебе плохо было со мной?

– Да не жалуюсь – с тобою жить было можно. – Он спросил, дома ли Бадмаев. – Я у него приютиться хочу. На Гороховой что-то боязно. Газеты лаются. От сыщиков Белецкого нет отбою…

Курлов сказал, что Бадмаев здесь, но занят: у него сейчас депутат Протопопов, товарищ Курлову по службе в Конногренадерском полку, друг его невинной младости. Протопопов, взвинченный от габыря и цветков черного лотоса, появился в дверях кабинета.

– Григорий Ефимыч, – заговорил он, – вы должны, вы обязательно должны представить меня императрице…

– На кой ты сдался ей, сифилисный?

– У меня нет слов, чтобы выразить свой восторг перед ее неземной красотой. Вы ничего не понимаете! Императрица у нас – богиня. У нее торс, как у античной Венеры. А посмотрите на ее профиль – чеканный, строгий, повелевающий. Я без ума…

– Сашка, – велел ему Курлов, – сядь и не дури!

Бадмаев отозвал Распутина в уголок, зашептал:

– А какие у вас отношения с Хвостом?

– Да пошел он в задницу!

– Напрасно, – сказал Бадмаев. – Вы присмотритесь к этому человеку – за ним очень большое и громкое будущее…

Протопопов цапал Гришку за поясок.

– Вы должны это сделать… Я не знаю, что со мной происходит, но я преклоняюсь перед нашей мраморной Афродитой в короне!