Подземные ручьи (сборник) - Михаил Кузмин

IV. Куст базилика

Нарчизетто с охоты не вернулся. Его встретили посланные из Рима и уговорили, не заезжая домой, отправиться в «Вечный Город». Послов никто не видел, так как они подъехали к молодому Маппа в то время, когда он, отделившись от общей охоты, ехал вдвоем с Фомой. Известие никого не поразило, так как Нарчизетто давно искал случая выехать из Скарперии. Несколько удивило, что он исполнил свое желание так поспешно, что даже не заехал домой проститься, но Нарчизетто вообще последнее время был не в духе и всякий день пропадал из дому. Не беспокоилась и Валерия, только на окне у нее появился куст базилика, за которым она ходила так усердно, словно он ей был дороже всего на свете. Синьора Маппа не беспокоилась о пасынке, не говорила о нем ничего, но вообще не была совершенно здорова. Бессонницы, правда, исчезли, но щеки похудели, глаза ввалились, и в них горел темный, сумрачный огонь. Целыми днями она не отходила от окна, перебирая листики базилика, вытирая глиняный голубой горшочек, целуя стебельки и тихонько разговаривая, словно цветок был живое существо и лучшая ей подруга. Наконец эта странная любовь Валерии обратила на себя внимание Петрониллы. Сначала шуткой она стала расспрашивать госпожу, но когда та побледнела и стала бормотать несвязные слова, упоминая имя уехавшего пасынка, служанка испугалась и на коленях начала умолять синьору Маппу открыть ей сердце и все рассказать. Очевидно, и монну Валерию тяготила какая-то тайна, потому что она не выслала служанки, не запретила ей говорить, а вздыхая так, будто у нее душа рассталась с телом, опустилась на стул и залилась слезами. Успокоившись несколько, она произнесла:

— Хорошо, Петронилла, друг мой, я тебе все расскажу, тем более что я вижу, что не в человеческих силах носить такую тайну, какую я ношу. Но прежде поклянись мне спасением души, сладчайшим Господом нашим Иисусом, Его. Пречистою Матерью, своею покровительницею святою Петрониллою и святою мученицей Агатою, что все сказанное мною сохранишь в тайне.

Служанка поклялась, и Валерия начала свою исповедь. Любовь синьоры Маппы и холодность Нарчизетто не были тайной для Петрониллы, но она не знала, на что может решиться отвергнутая и влюбленная женщина. Перебирая листики базилика, Валерия говорила:

— Тогда, Петронилла, я решилась на страшное дело. Но любовь не знает ни стыда, ни страха. Я уговорила конюха Фому, кривого, убить Нарчизетто и принести мне отрезанную голову. Он исполнил это за высокую плату. Не спрашивай лучше, какую цену он запросил, но я на все была согласна… Я получила, что просила… Две недели я держала свое сокровище под подушкой, сладко целуя в губы, перебирая русые волосы. Никто мне не мешал. Нарчизетто был моим. Он был тих и послушен. Чтобы не расставаться с ним, я закопала его голову в этот горшочек и посадила куст базилика, который так чудесно расцвел, будто в него перешла вся молодость и прелесть Нарчизетто! И он живет со мною, в нем живет часть Нарчизетто, который был мне дороже жизни, дороже зрачков и белого света! Вот, теперь ты все знаешь!

Петронилла от ужаса молчала, будто онемела. Молчала теперь и Валерия, перебирая листики могильного цветка, и обе не заметили, как под окном мелькнула маленькая тень, все время слушавшая их слова, и через несколько секунд можно было видеть, как от дома удалялся поспешно карлик Никола.

V. Ближе к небу

Никола больше всех скучал о молодом господине. Недаром он знал и любил его с детства. Теперь же карликом, по-видимому, овладела еще другая мысль, другое чувство, не менее сильное, чем привязанность к Нарчизетто, но как бы вытекающее из нее. Случай не замедлил все вывести наружу.

По мере того как куст на окне синьоры Маппы распускался все пышнее, почти пугая своим быстрым ростом и обилием листьев, сама синьора все бледнела и делалась с каждым днем задумчивее и печальнее, так что на это обратил внимание даже муж ее, старый Симоне.

Однажды они сидели вместе у окна в комнате монны Валерии и говорили о Нарчизетто, от которого не получали никаких известий. Тут же находилась и Петронилла.

Вдруг в комнату быстро вошел Никола и радостно объявил, что молодой господин скоро вернется. Валерия вздрогнула, а Маппа спросил:

— Кто-нибудь приехал из Рима? Откуда ты имеешь вести?

— Сорока на хвосте принесла, или во сне приснилось! — заметила, смеясь, Петронилла, с тревогой взглядывая на госпожу. Та сидела как мертвая, только глаза блистали, как черные алмазы.

— Может быть, и сорока, а господин сегодня будет здесь! Мне кажется, я уже слышу топот его лошадей! — настаивал карлик, и раньше, чем ему успели помешать, бросился к окну, спихнул цветок на пол, а сам высунулся на двор и весело рассмеялся.

— Какой чудный день! Как раз для приезда Нарчизетто! Валерия пристально смотрела, как из разбитого голубого горшка выпал комок земли, рассыпался, и к ее ногам медленно покатился череп с русыми волосами.

— Что это? — закричал Маппа.

Петронилла громко вскрикнула, а Валерия, опустившись на колени, медленно подняла череп и, не очищая его от земли, поднесла к своим губам.

— Что это? — повторил Маппа, топнув ногою. Валерия спокойно отвечала:

— Это — Нарчизетто. Все, что от него осталось! Никола — гадина, но он прав: вот Нарчизетто вернулся. Позвольте мне уйти в монастырь, Петронилла вам все расскажет, а я… я умираю, — видите?

И не выпуская черепа из рук, она упала на пол.

Выслушав рассказ служанки, Симоне хотел убить Валерию, но отложил свое намерение, не желая пачкать шпаги преступною кровью. Наутро Валерия должна была уехать в дальний монастырь. Она была спокойна и тиха: плача, простилась со слугами, просила смиренно прощения, в чем грешна, сама всех простила и рано ушла в спальню.

Когда на другое утро открыли двери в ее опочивальню, госпожи на кровати не оказалось.

Думали, что она молится Богу, но увидели, что она висит на своей рыжей косе, повесившаяся. Все с криком бросились к Симоне. Он долго смотрел на труп жены, потом произнес:

— Она себя осудила!

Никола вмешался:

— Вы ошибаетесь, господин. Монна при жизни захотела быть ближе к небу, и повыше…

Череп Нарчизетто похоронили вместе с несчастной Валерией.

Хорошая подготовка

Едва ли раньше последнего нашего часа могут наскучить нам радости милой любви. Даже у восьмидесятилетних стариков загораются глаза и бьется сердце при виде не только розовых щек и легкой поступи, но и в разных других, казалось бы, совсем не подходящих случаях, потому что Амур — слеп и таинственен — и поступки его часто не сообразуются ни с какой видимой логикой. Всякий знает, что любовь, не связанная с убийством, несчастьями и печалью других лиц, не замешанных в нее, не может оскорбить небеса, но, с другой стороны, чистая верность, верная чистота имеют в себе тоже большую прелесть. Кроме того, они способствуют семейному миру, причем добродетельные дамы, будучи для всех явным примером, как бы освобождают тем самым от скучной иногда сдержанности и лицемерия других представительниц своего пола и, таким образом, являются добродетельными за многих.

Но монна Лавиния Перелла, очевидно, думала, что еще прекраснее, еще выше, когда верность и женская доблесть продолжается и после смерти мужа, особенно если вдова осталась в полном цвете молодости и красоты. Никто бы не упрекнул, конечно, благородную Лавинию, если бы она и во второй раз захотела соединить свою жизнь с кем-нибудь из многочисленных молодых и не очень молодых людей, которые в первые годы ее вдовства увивались около нее, но, очевидно, г-жа Перелла предпочитала примерную жизнь веселому и невинному времяпрепровождению. Она не замыкалась у себя дома и вообще не старалась подражать жизни монахинь, посещая праздники и обращаясь со всеми приветливо; но молодежь знала, что так же бесполезно воспламеняться сердцем к Лавинии, как безумно, скажем, влюбляться в собственное отражение, — поэтому ей уже не докучали признаньями, чему она была, по-видимому, даже рада.

Между другими, особенною настойчивостью отличался молодой Гаетано Феруччи, не так давно приехавший в Сиенну и с первого же воскресенья без памяти влюбившийся в Лавинию. Напрасно товарищи уговаривали его, что это совершенно безнадежное предприятие, — они говорили глухому и проповедовали камням. Так как за монной Лавинией нельзя было ухаживать в общепринятом значении этого слова, то Гаетано оставалось только следовать за нею как тень, худеть и вздыхать. Г-жа Перелла, казалось, не только не замечала, что делается с молодым человеком, но едва ли даже отличала его лицо от всех других, — по крайней мере, прекрасные черты ее не выражали ни удивления, ни радости, ни гнева, когда Лавинии случалось останавливать свой взгляд на воспламененном и похудевшем лице Гаетано. Когда ее подруги заговаривали о Феруччи, она всегда умела остановить их шуткой или иным каким манером.