Жизнь – сапожок непарный. Книга первая - Тамара Владиславовна Петкевич

В Тбилиси Тамара пошла на спектакль в Театр имени Руставели. Едва она появилась в зале, вокруг зашептались. Любимую артистку стали узнавать. Смельчаки подходили к ней, склоняли голову. Кто-то, опустившись на колено, поцеловал край её платья. Однако оказанные в театре почести и знаки уважения только испугали её.

Следует представить себе, чем становилось возвращение отсидевших для тех, кто в тридцать седьмом году их предавал. Количество замаранных лжесвидетельством людей не поддавалось счёту. Ведь по каждому делу привлекалось по два-три, а то и больше «свидетелей». Многие из них за эти годы стали признанными и заслуженными деятелями, возведёнными в чины и ранги. И вот ситуация: ранее оболганные обрели возможность рассказать о чудовищности показаний своих бывших знакомых и друзей, ныне именитых. А что следовало предпринять давним «свидетелям»? Повиниться? Признаться в собственном малодушии, принуждении? Или отстаивать свою «политическую правоту»? Желающих объясниться находилось немного.

Взяв обратный билет на самолёт, Тамара Цулукидзе возвратилась на Север. Приняла предложение создать театр кукол при Сыктывкарской филармонии. Ей было для кого жить. Жизнь сохранила ей сына. Сандику оставалось сдать экзамены в Тбилиси, после чего он должен был прилететь к ней в Сыктывкар. Мать и сын считали дни до встречи.

Перед своим освобождением в декабре сорок шестого года, когда стоял невообразимый мороз, ко мне в Межог из Княжпогоста приехала проститься Ванда Разумовская. В клубах ворвавшейся с ней стужи она появилась в дверях барака, укутанная в рваное подобие извозчичьего тулупа. Я не сразу узнала её. Вынув из-под полы завёрнутый во множество тряпок и бумагу горшочек с живым цветком розовой примулы, она протянула его мне. Как сумела довезти и сохранить это диво в такой мороз, осталось её секретом.

Ванда с воодушевлением готовилась к выходу на свободу. Но неожиданно в лагерь пришёл официальный отказ старшего сына от матери и письмо бывшего мужа. Он в категорической форме протестовал против намерения Ванды навестить сына. «Забудь его, – требовал он. – Подумай о его будущем. Ему надо жить, делать карьеру. Твой приезд и твоё прошлое погубят его! Будь разумной матерью».

«Не появляйся! Не ломай! Не вторгайся! Не мешай налаженной жизни!» – так нередко взывали к разуму выходившего из лагеря родственника. Апеллируя к совести, не стесняясь добавляли: «Если любишь своего ребёнка!» или «Если ты настоящая мать!».

Была у Ванды и младшая дочь, находившаяся в одном из детских домов Вологодской области. Из лагеря Ванда ухитрялась посылать ей скопленные сухари. Девочка с нетерпением ожидала, когда мать заберёт её к себе. Дома у Ванды не было. Родных тоже. Она тоже пришла к решению остаться работать на Севере. Устроившись в один из княжпогостских детских садиков музыкальным руководителем, сразу же поехала за дочерью. Свою дочь Киру Ванда нашла рывшейся на помойке в поисках еды. Девочку пришлось не только отмывать, отскрёбывать, но и обрить наголо. Забитая, затравленная и недоразвитая Кира жаждала материнского тепла и ласки. Сама бывала то необычайно нежной и покладистой, то агрессивной, часто впадала в бурные и тяжёлые истерики. Так началась мученическая жизнь матери с дочерью, в полной мере отражавшая надругательства и преступления тридцать седьмого года.

Ольга Викторовна Третьякова, повидавшись после освобождения с дочерью, также задержалась на Севере. В 1947 году должны были освободить и моего отца. Вдруг он выдержал десятилетний срок? Вдруг вышел на волю? Я пыталась представить себе, как он, приехав в Ленинград, ищет хоть какие-то следы своей семьи, никого не находит – и никто ему не может подсказать, где искать оставшихся в живых дочерей.

* * *

Перед тем как уйти после рабочего дня из зоны, Александра Петровна нередко заходила ко мне в дежурку медицинского барака. Зимой, в метель и в гололёд, я провожала её потом до вахты. Небо в особо морозные вечера зажигалось красно-багровыми сполохами северного сияния, беспорядочно, в грозовом смятении выдыхавшего из себя месиво цветных облаков. Беззвучный разгул непостижимых красок делал эти вечера нереальными.

Не раз выводившая меня из безвыходных ситуаций, в одну из самых чёрных минут своей жизни Александра Петровна пришла ко мне, заставив пережить с ней сильнейшее душевное потрясение. Она была не то что бледна, а как бы вообще без лица. Я поняла: приключилась беда. Уложила её на топчан. Укрыла. Она лежала вниз лицом. Начальница. Врач-психиатр, усмирившая кровавое восстание сумасшедших, положившая под топор палец.

– Сегодня ночью моя дочь уснула во время кормления и «заспала» ребёнка. Что делать, Тамара? – безжизненно, но требовательно спросила она.

Я не знала, что ей сказать, тем более не знала, что делать. Дочь приехала сюда из Москвы, когда Александра Петровна освободилась. Вышла замуж за вохровца. Всегда казалась какой-то беспомощной, жалкой.

– Что делать? – ещё настойчивее спросила она и пояснила: – Дело в том, что комиссию вызовут с «Протоки» и возглавит её мой лютый враг, который сделает всё, чтобы дочь засудили.

Надо было придумать убедительную ложь для спасения дочери. И она уже нашла решение, но хотела, чтоб ей помогли в нём утвердиться.

Тот разговор был вне морали, вне божеских и юридических норм, за границами правды и неправды. И я поняла в тот момент, что значит взваливать на одного себя ношу, даже если человек своеволен и силён. Я словно переселилась в другого человека, на ту глубину, где формируется и отыскивает себе опору единоличное решение. «Разве не она, не Александра Петровна, – думала я, – приказала уложить меня, здоровую, на носилки, чтобы спасти от разлуки с сыном, спрятать от этапа? Я приняла это как защиту. И всё? Вот, значит, как это происходит». С ухающим сердцем ринувшись за ней в пропасть, я поддержала её: «Да! Скажите: асфиксия. Да, настаивайте: у ребёнка были врождённые сложности с дыханием…» Она отвела от дочери суд.

Мгновенно и чутко откликающаяся на чужие беды, действующая там, где остальные боязливо отступали, оплачивающая свои и чужие страсти риском и мукой, Александра Петровна была могучей натурой. Безоглядная отдача профессии и людям, когда она бралась кого-нибудь вылечить, вызволить и защитить, спасла не одну, а множество жизней. Личность человека живее и шире закона. И боже мой, как это трудно, как одиноко и страшно, когда наши жизни решал не закон, а «тройки» и суды! Это был всепотрясающий урок противостояния и сражения.

– Хотите доставить мне удовольствие? – будто стыдясь своей слабости, спросила однажды Александра Петровна. – Люблю рассказ Горького «Хан и его сын». Разучите его для меня.

Второй по счёту «начзаказ» я прочла на колонне Межог со сцены. Ей этого было мало.

– Я договорилась с командиром. Вас выпустят за зону. Сегодня собрание в клубе для вольнонаёмных. Прочтите и там.

В клуб