Воспитание Генри Адамса - Генри Адамс

В минуту растерянности, не зная, как объяснить такую кровожадность в человечестве — как черту, унаследованную от Pteraspis или акулы и сохранившуюся, по-видимому, вопреки нравственному совершенствованию общества? — Адамс принялся изучать религиозную прессу. Возможно, сдвиги в человеческой натуре обнаружат себя в ней? Увы. Корить ее он не счел нужным, но в качестве движущей силы предпочел энергию акулы, имевшей шансы измениться к лучшему. К тому же он сильно сомневался — с болью отмечая отсутствие религиозного чувства, — что значительная часть общества питает интерес к загробной жизни или к настоящей лет тридцать спустя. Ни в поступках, ни в высказываниях, ни в художественных образах не обнаруживалось и тени скрытой веры или надежды.

Цель воспитания, таким образом, менялась. Многие годы люди учили и учились тому, чем мир перестал интересоваться, и если бы можно было построить воспитание на новых началах, следовало прежде всего выяснить, чем же интересуется основная масса человечества. Религия, политика, статистика, путешествия ни к чему пока не привели. Случайное воспитание также не могло дать плодов: человеческий ум и так уже был безнадежно забит и захламлен миллионами случайных впечатлений, в беспорядке осевших в памяти. Таким способом можно было с тем же успехом воспитывать и образовывать песчаный карьер. Бессмысленная задача. Но самого ученика она смущала даже меньше, чем открытие, что, продолжая решать ее, он сам себе становится смешон. Ничто так не утомляет, как вышедшие из моды методы овладевания знаниями.

Но тут, как уже не раз бывало прежде, избавление принесла ему женщина. В середине лета 1895 года миссис Кэбот Лодж, собравшаяся вместе с мужем-сенатором и двумя сыновьями посетить Европу, предложила Адамсу присоединиться к ним. Изучение истории уже тем полезно историку, что открывает ему, как мало известно о женщинах, и это особенно очевидно всякому, кто достаточно знаком с так называемыми историческими источниками: женщин прошлых веков, о которых хоть что-то известно, можно перечесть по пальцам. К тому же все, что мы знаем о женщине от мужчины, неверно, а среди женщин лишь одна-две, подобных мадам де Севинье,[620] оставили свой портрет. Что касается американской женщины девятнадцатого века, то она предстанет только такой, какой ее видели мужчины; возможно, ее будут знать даже меньше, чем американок восемнадцатого века, — ведь ни одна из потомства Абигайл Адамс не стала нам такой же близкой, как она, благодаря своим письмам; и это большая утрата для истории, ибо американки девятнадцатого века умели куда лучше поддерживать беседу, чем их соотечественники-мужчины, и, возможно, куда лучше, чем их бабушки. С миссис Лодж и ее мужем, сенатором с 1893 года, у Адамса сложились давние отношения, в которых он играл роль старшего брата или дяди еще с тех пор, когда, положив на стол доцента Гарвардского университета Адамса свои экзаменационные листы, студент Кэбот Лодж перешел улицу, чтобы венчаться в церкви Спасителя города Кембриджа. С самим Лоджем — историком, коллегой по университету, соредактором по «Норт Америкен ревью» и реформатором 1873–1878 годов — Адамс шел рука об руку, но с Лоджем — политическим деятелем последующих лет — у него было мало общего; а так как Лодж имел, по мнению Адамса, несчастье стать не просто сенатором, а сенатором от штата Массачусетс — звание, которое, как Адамс знал по опыту, роковым образом сказывалось на дружбе, — суеверный ученый, хорошо знакомый с законом исторической неизбежности, мог отнести его только к числу врагов. Но, исключая это обстоятельство, Адамс высоко ставил Лоджа, а в пустыне человеческой посредственности неизменно ценил приветливый оазис его дома. Сближаться с сенаторами всегда опасно, но с сенатором — мужем замечательной женщины и отцом замечательных сыновей, которые не питают почтения к сенаторам как таковым, — можно иногда, пока они держат его в узде, сблизиться и безнаказанно.

Туда, куда звала миссис Лодж, следовали за ней с благодарностью, итак, волею случая, в августе 1896 года Адамс впервые очутился в Нормандии Кане, Кутансе и Мон-Сен-Мишеле. Если в истории имелась глава, которую, как ему казалось, он знал назубок, то это были двенадцатый и тринадцатый века; но потрудиться — не значит постичь, и то, что до сих пор составляло для него плацдарм для построения лекционного курса, теперь, не без воздействия глаз помоложе и умов посвежее, чем его собственные, превратилось в девственные леса, шумящие зеленой и сочной листвой. Как же, должно быть, исказило его восприятие в юности пристрастие ко всему немецкому! Молодые Лоджи в мгновение ока увидели то, что в его глазах не представляло ценности как не немецкое. Они купались в атмосфере Нормандии 1200 года — и этот их восторг, вероятно, их отцу-сенатору показался бы безвкусным и бессмысленным, ибо он принадлежал к людям, всю жизнь старавшимся убедить себя, что могут дышать только воздухом американских метелей. Тем не менее атмосфера Нормандии постепенно выявляла подсознательные свойства сенатора. Попав по воле прихотливой судьбы в тринадцатый век, даже сенатор становился естественным, простым, увлеченным, утонченным, артистичным, широким — человеком с умом и сердцем.

Старые проблемы, которые Адамс теперь увидел заново, сквозь призму видения Лоджей, осветились по-новому и обрели остроту, избавившись от наслоений немецкого гелертерства. Сначала он не понимал, в чем состоит эта новизна; внешне все оставалось прежним, с тем же комплексом эмоций, как тогда, когда он знакомился с Уэнлокским аббатством или Pteraspis, но, сам того не замечая, он раз и навсегда избавился от пристрастия к архаическому ради архаического и антикварианизма и возвратился в Вашингтон, обретя новое чувство истории. Снова его понесло на юг, и в апреле он вместе с Камеронами побывал в Мексике, где с наслаждением предался изысканиям по части pulque[621] и архитектуры в стиле «чурригереско».[622] В мае он уже колесил вместе с Хеем по Европе, добравшись на юге до Равенны. На этом их поездка закончилась. Проехав, таким образом, за 1896 год тысячи миль по старым своим следам, Адамс в октябре прибыл домой, чтобы вместе со всеми избрать президентом Маккинли и начать строить мир заново.[623]

По старому миру — его общественным деятелям и их свершениям начиная с 1870 года — Адамс слез не лил. В недрах ли этого мира или вне его, за время его бытия или после, участником или историком, он не видел в нем ничего достойного похвал и ничего, что хотелось бы сохранить. И в этом отношении лишь отражал настроение всего народа, который, склоняясь на сторону то одной, то другой равно непопулярных партий, четко проявлял отсутствие симпатии к обеим. Даже среди самых высоких должностных лиц, стоящих у власти в том поколении, Адамс не знал ни одного, кто помянул бы эти годы добрым словом. Такой бездарной политики Америка не видела с того момента, когда Христофор Колумб нарушил гармонию ее первобытного существования. И это отсутствие интереса к общественным делам в столь узком кругу, как вашингтонский, естественно, привело нашего праздного наблюдателя к тому, что он оказался в полной зависимости от своих личных знакомств. Ему ничего не оставалось, как, тащась по длинной перспективе Пенсильвания-авеню, оглядываться исключительно на своих друзей и не смотреть ни на кого иного. С годами его жизнь все больше сужалась, все больше концентрировалась вокруг нескольких домов на Лафайет-сквер, обитатели которых уже не принимали прямого и личного участия в администрации — разве только мистер Блейн, чья крикливая борьба за существование ставила его в особое положение. Не успел мистер Маккинли разместиться в Белом доме, как тотчас наложил свою тяжелую руку на этот обособленный кружок. Мгновенно все гнездо, так медленно свивавшееся, разрушилось и развеялось по свету. Адамс остался совсем один. Джон Хей принял назначение в Лондон. Рокхилл[624] отбыл в Афины. Сесил Спринг Райс похоронил себя в Персии. Камерон отказался от всякой общественной деятельности как в Америке, так и за границей, и его дом на Лафайет-сквер опустел. Только Лоджи и Рузвельты не покинули насиженных мест, но даже их немедленно поглотил водоворот борьбы за власть. Равного по силе катаклизма американское общество не испытывало с 1861 года.