Собрание сочинений в шести томах т.2 - Юз Алешковский

Взглядом своим скептическим Л.З. как бы ехидно напутствовал восходителей: валяйте, дорогие товарищи… валяйте… Он ухмыльнулся, распознав в умах и душах одержимых прохвостов знакомые страхи, крысиную зависть, змеиные подозрения, отчаянное недоверие друг к другу, гармонично увязываемое с готовностью к любой подлянке.

Очевидно, в любом, даже в грязно-погибельном пережитом опыте, есть нечто прояснительное, потому что, как бы ни корчило Л.З. во сне, как бы ни карежило и ни рвало последние жилы, он, приноровившись, уцепился за что-то, задержался… нет, товарищи, второй раз Мехлис на это не пошел бы… извините, без нас… мы пойдем другим путем, понимаете… повис над бездной…

Это была чистая надежда, дарованная сном – безумным сочинителем и художником, чумовато пренебрегающим уставами действительности, особенно ее жестким детерминизмом – харей со стальным блеском необратимости в прокурорских гляделках…

Повис над бездной, отвращаясь от взгляда вниз. Концами копыт уперся в чью-то отвисшую челюсть. Белые тапочки стали в полете серо-зелено-кровавыми от касания и цеп-ляния за нечистоплотную скверну и грязный прах склона. Успел намотать на одну руку бедную, жалкую, неухоженную косицу какой-то энтузиастки тридцатых. Указательный палец второй руки ухитрился засунуть в мозговую дырку чей-то гигантской берцовой кости и судорожно согнул его крючком… Диалектично подумал, что если бы не было вообще борьбы за власть, то за что, собственно, можно было бы тут уцепиться?… Спасибо ключице Крыленко… спасибо, понимаете, тазу Ройтмана…

Так и висел бы с чувством большого отдохновения и острой надежды на какой-либо из многих видов спасения. Удивлялся, что легко не соотносит теперешнего жутковатого и неудобного положения с совершенным комфортом недавнего быта… вполне, знаете ли, можно жить… можно… о нет… второй раз Мехлис туда бы не на-пра-вил-ся… бэ-зус-лов-но… а если бы направился, то можете поверить, дорогие товарищи… вы бы давно слетели этим путем к чертовой матери… ваши кости, зубы, ордена, авторучки, усы и чубы вмерзли бы навек в мразь склона… Мехлис стоял бы

на Вершине, жонглируя пенснэ Бэрия… пэнсне Берия… жонглируя, понимаете… здесь можно жить… живут же люди?…

Л.З. с завистью наблюдал за многими знакомыми деятелями партии и государства, прижившимися на склоне, привыкшими вместе с семьями к уродливой геометрии тяжкого угла существования и очень дающего, к сожалению, о себе знать настырному земному притяжению… можно жить… Но Мехлис для начала провел бы здесь генеральный, понимаете, ленинский суббото-воскресник… лесонасаждения… ирригация… мелиорация… электрификация… распределители… советская власть плюс…

Тут Л.З. с аппетитцем поковырялся в семантщине – словечко Языковеда – слова «воскресник»… ну уж это, понимаете, лишнее… лишнее… и так места мало… обойдемся без дыбенок и крыленок с коссиорами… радзутак ихнюю мать… действия партии остаются необратимыми… можно жить… развел бы здесь грифов… плевать, что похожи на Землячку… горные орлята табака к Седьмому ноября и Новому году… Серьезно взялся бы за половую жизнь… все же у нас с этими блядогузками кое-что получилось, не доходя до Эльбруса… жить можно везде… была бы, понимаете, жизнь… да я бы провисел… если хотите знать…

Л.З. еще крепче вцепился в чью-то челюсть, заклиная опять-таки неизвестно кого… только не Рабиновича… только не это… этого я не переживу… кажется, у его супруги, покушавшейся на меня, была не косица, но, наоборот, очень пышные волосы… очень пышные…

Его стало вдруг срывать со склона от безумного страха различить среди остального праха и тления какие-либо вещички или части тела, принадлежавшие в свое время уничтоженным лично им дорогим товарищам… только не это… я бы пощадил на их месте…

Он стал смотреть вверх. Там, уцепившись за край правительственной трибуны мавзолея, торчащего вверх тормашками, болтали ногами особенно прыткие восходители. Болтали ногами, дергались, ища опоры, но не могли из-за крутого отвеса уцепиться, хотя бы за ухо или ворот снизу дотягивающегося дорогого товарища или скрюченного трупа…

На самой трибуне вожди все еще приветствовали толпу демонстрантов. Смахивали белыми перчатками с плеч, погон и каракулевых пирожков лепестки ромашек.

Но Л.З. просекал, что, приветствуя, вожди своевременно цокают копытами по фалангам дерзких пальцев, срывающих ногти в цеплянии за край Вершины. А изо всех расщелин, изрывших давно уже карзубый монолит Власти, доносится простая и скромная картавушка Ильича: по головкам… по головкам… по головкам товагищей…

Косица бедной энтузиастки тридцатых вырывается вдруг из склизкой трещины… Л.З., вновь чуя в яичках адскую холодищу страха высоты, хватается за что попало… успевает накрутить на палец кожаный шнурок, но шнурок из чего-то вышнуровывается… ползет… что это?… что-о-о?… это кисет ординарца, капризно посланного на верную смерть… из кисета крепенько… злопамятненько, понимаете… шибает отсыревшей махорочкой… была война… мы не считались с жерт…

Л.З. чует треск и скрежет отваливающейся под копытами челюсти, инстинктивно смотрит вниз – все же предстоит дальнейшее падение – и хочет хотя бы взвыть… разрешительно взвыть… и не может…

Внизу, на свалке трупов, ощетинился вверх вострыми макушками целый лес часовых стрелок, иссиня-черных стрелок, отбрасывающих ослепительно белые тени на… минуточку, товарищи… откуда у нас с вами белые тени?… а-а…

Зубы выкрашиваются из скрежещущей челюсти… словно семечки… в степи под Херсоном из солнышка-подсол-нышка… а-а-а-а-а… На этот раз срыв со склона и падение так стремительны, что Л.З. ничком, успев уткнуть голову в коленки и закрыв глаза руками – только бы отвести взгляд от леса взлетевших навстречу острий черных сердечек… копий мстительных стрелок проклятого деда и сына деда – отца-а-а-а-а-а… – ничком просыпается от ломоты костей собственного, скрюченного во сне скелета…

Ему холодно. Он дрожит. Тошно открыть глаза. Который час? Плевать… какие глаза?… на что ими смотреть, понимаете?… зубы во сне – к смерти… плевать.

Пережив чудовищное сновидение, Л.З. не то что бы бесстрашно отнесся к… но с достаточно мужественным равнодушием увернулся от неприятной темочки…

Зато, не открывая глаз – так он любил подолгу валяться в кроватке, когда был пугливым, вредным мальчишечкой, – Л.З. думал, что вполне мог бы сейчас, на основании своего огромного организаторского и пропагандистского опыта… тиснуть, понимаете, работенку с заковыристым названьицем… шапочка на обе полосы «Правды»… «Психология отношения к вершине власти. Опыт. Размышления. Выводы»… бэ-зус-лов-но, это было бы новым словом в учении марксизма о власти… я бы наплевал на обвинения в антипартийном мехлизиазме… только слепой не видит в настоящий предысторический момент, что от революции этой сраной остались только рожки да ножки… вся деятельность политбюровской шоблы-еблы направлена на дальнейшее укрепление позиций на Вершине задристанного мавзолея… да я бы смело отдал сейчас три ихних трибуны за одну зачуханную лавочку в зале ожидания Брянского вокзала… и ожидал бы на хлебе и кипятке… конечно, им страшно слетать в пропасть… какое там слетать?… бздят горохом вместе с Буденным, что один камешек экономической реформы вызовет камнепад и прочие лавины… а тут уж нижние товарищи против… они еще взбираются, а их – камешком по темечкам… нет уж, давайте по правилам… мы лезем по трупам, вы нас тыркайте сверху… посмотрим, чья возьмет… у нас есть фактор времени… ужас… ужас… что происходит в стране… а расхлебывай Мехлис и Госконтроль…

Тут Л.З. открыл наконец глаза. Остатки сна потрескивали в голове. Вчерашний дикий бред насчет души тоже казался нелепым сном. Все тело колотило и ломило, словно оно действительно исколошматилось о скверные склоны, пока не шмякнулось на адские острия… иссиня-черные стрелы, отбрасывающие ослепительно белые тени… какая душа?… что вы мне, понимаете…

Подниматься с пола он решительно не хотел… ни к чему… нет позывов ни к по-маленькому, ни к по-большому…

Неподвижно лежа, осмотрелся. Не мог понять: день ли?… вечер ли?… ночь?… Воздух в комнате странно белел, словно еще не успела улечься известковая, серая, бездушная пыль учиненного разрушения…

Удивился, что не прикончил арфу и клавесины. Вспомнил, как, вообразив себя вчера душою, собирался порхать над родными и близкими с арфой в руках и бряцать, понимаете, пока не простят… бряцать и бряцать… идиот… говно…

Уставился на валявшийся прямо перед глазами курчавый скальп кельнского раввина. Схватил скальп и остервенело стал таскать его за волосы… вырвать… чтобы ни слуху, ни духу…

Волосы раввина были такими жесткими, что Л.З. разбередил ими старые вчерашние порезы на пальцах. Плюнув, бросил возиться… Ноги у него подкашивались от общей слабости, изготовившейся, кажется, на всем плацдарме к…