Жюстина, или Несчастья добродетели - Маркиз де Сад

Альберони, послушавшись моего совета, поблагодарил меня, быстро открыл большую шкатулку и взял с собой все свое состояние в золоте и драгоценностях.

— Теперь пора, — сказал он решительно, — этого хватит, чтобы безбедно прожить целый год в каком-нибудь городе Германии или Италии, а за это время можно уладить все дела.

Довольный столь разумными словами, я одобрил их и отправил свою карету в гостиницу, несмотря на протесты Альберони, который хотел, чтобы я оставил ее у него.

Когда мы приехали, Элоиза была на том самом месте, где я ее покинул.

— Глупец, — обратился я к Альберони, приставив к его виску пистолет и не дав ему произнести ни слова, — как мог ты доверить совершенно незнакомому человеку и свою возлюбленную и свои деньги? Выкладывай поживее все, что есть при тебе, и отправляйся в ад вместе с проклятиями в адрес собственной неосторожности.

Альберони шевельнулся, я выстрелил, и он рухнул к моим ногам. Элоиза без чувств упала следом.

— Черт побери! — сказал я сам себе. — Вот я и совершил самое восхитительное из злодеяний и получил за это очаровательную девицу и кругленькую сумму; теперь пора повеселиться.

Будь на моем месте другой, он, наверное, воспользовался бы бессознательным состоянием жертвы, чтобы насладиться ею без помех. Я же с сожалением подумал о том, что несчастная ничего не чувствует и не сможет вкусить своего несчастья. Мое коварное воображение готовило ей такие эпизоды, которые заставили бы ее до дна испить свою горькую чашу. Когда речь идет о злодеянии, нужно, чтобы оно было обставлено с большим размахом и со всей мыслимой утонченностью.

Я дал ей понюхать соли, я хлестал ее по щекам, я ее щипал — ничего не помогало. Я поднял ей юбки и стал щекотать клитор, и это сладострастное ощущение разбудило ее.

— Итак, прекрасное дитя, — заявил я Элоизе, запечатлев на ее губах жаркий поцелуй, — наберись теперь мужества! Оно пригодится тебе для того, чтобы выдержать все несчастья до конца, потому что они еще не кончились.

— О негодяй! — разрыдалась кроткая дева. — Что ты еще придумал? Какие новые мученья ты придумал? Неужели тебе мало того, что ты злоупотребил моей доверчивостью и лишил меня всего, что я любила? Если ты грозишь мне смертью, убей меня поскорее, дай мне соединиться с мечтой моей души, и тогда я прощу тебе твое ужасное преступление.

— Смерть, которую ты желаешь, мой ангел, — сказал я, ощупывая тело девушки, — совсем близка и неотвратима, но прежде ты должна испытать кое-какие унижения, кое-какие жестокости, без которых твоя смерть не доставит мне большого удовольствия.

С этими словами мои руки, мои вездесущие руки обнажали перед моим жадным взором бедра немыслимой красоты, ослепительной белизны… И я оставил речи, чтобы заняться делом. Уверенность в невинности этой прелестной девушки навела меня на мысль, которая в противном случае ни за что не пришла бы мне в голову. Боже, какой узкий проход! Сколько в нем жара! Каким блаженством будет моя победа! Способ, каким я стремился к ней, добавлял пикантности к моему восторгу. Я увидел алебастровую грудь и, все больше склонясь к оскорблениям, нежели к ласкам, я стал кусать и рвать ее зубами. О волшебная сила природы! Элоиза, неожиданно облагодетельствованная ею, уступила, несмотря на боль, чувству удовольствия, к которому я беспощадно подгонял ее, — одним словом, она кончила. Ничто на свете неспособно сильнее разжечь во мне похотливую ярость, чем ощущение того, что женщина приняла участие в моем удовольствии.

— Подлая шлюха! — закричал я. — Ты будешь наказана за свою наглость.

И резко повернув ее, я овладел прекраснейшим задом, какой когда-либо видел. Одной рукой я раздвинул ягодицы, другой ввел член и приступил к содомии. Господи, какое наслаждение я испытывал. Я принял ее боль, она хотела закричать — я сунул ей в рот носовой платок. Эта мера предосторожности испортила все дело: мой член выскользнул из пещерки. Я понял, что надо немного приподнять тело жертвы и положить его на возвышение. Я уложил Элоизу на труп ее любовника и соединил их таким образом, чтобы уста их прильнули друг к другу. Невозможно описать ужас, страх, отчаяние девушки при этом новом эпизоде. Не обращая внимание на ее судорожные рывки, я сделал веревку из своих подтяжек и носового платка, крепко связал вместе оба тела и спокойно продолжил прерванное занятие. О небо! Какие ягодицы! Какой на них румянец! Какая при этом белизна! Тысячью и тысячью поцелуев осыпал я их, было такое впечатление, будто я собираюсь пожрать этот восхитительный зад, прежде чем проникнуть в него. Наконец я вошел внутрь, но сделал это с такой стремительностью, так грубо и небрежно, что ее бедра окрасились кровью. Ничто не могло остановить меня; я достиг дна, я хотел, чтобы отверстие было еще уже, а мой инструмент еще мощнее, чтобы она сильнее страдала.

— Ну что, потаскуха, — говорил я, терзая ее изо всех сил, — посмотрим, сумеешь ли ты кончить и на этот раз?

Эти слова я сопровождал сильными ударами; я впивался ногтями в ее ягодицы, мои ногти вырывали из них нежную кожицу, которой украсила их природа. Тысяча жестоких идей будоражила мой мозг. Я решил задержать извержение, чтобы ничто не могло погасить огонь, который их порождал. Я вспомнил ужасный эпизод с трупом мадам де Мольдан… Я припомнил все, что слышал о неземном наслаждении телом только что убитого человека, и едва не пришел в отчаяние оттого, что неистовые мои желания не дали мне совершить еще и это злодеяние. Я покинул зад Элоизы и бросил безумный взгляд на окровавленный труп Альберони. Я спустил с него панталоны, он был еще теплый; я увидел превосходные ягодицы и осыпал их поцелуями; я языком подготовил себе проход; я вторгся в него и испытал такой восторг, что моя сперма хлынула потоком в задницу убитого мною любовника как раз в тот момент, когда губы мои впивались в зад любовницы, которую я должен был пристрелить в следующую минуту.

Прелести Элоизы, ее отчаяние, ее слезы, безумие, в которое погружали ее мои настойчивые угрозы — сочетание стольких стимулов, перед которыми не устоит и железное сердце, вновь возбудило меня. Но на этот раз, наполненный яростью, дрожа от сладострастного гнева, который буквально сотрясал меня, я не мог возбудиться до необходимой точки без жестокостей. Я наломал в кустах веток, сделал из них розги, раздел догола свою юную жертву и отхлестал все ее тело, не пропустив груди, столь жестоким образом, что ее кровь залила раны ее возлюбленного. Насытившись этим, я придумал новые забавы: заставил ее слизывать кровь с ран Альберони. Она повиновалась, но приступила к этому как-то нежно и неуверенно, и тогда я нарвал колючек и натер ими самые чувствительные места ее тела: натолкал их в вагину и ободрал ими обе груди. В конце концов я вскрыл труп юноши, вырвал его сердце и, сунув его в лицо жертвы, принудил ее откусить несколько кусочков. Больше сдерживаться у меня не было сил, и гордый Жером, который только что распорядился жизнью двух человек, сам покорился велению своего фаллоса, ибо известно, что противостоять ему невозможно. Подстегиваемый желанием сбросить семя, я заставил жертву взять в рот член ее мертвого возлюбленного и в таком положении овладел ею сзади. В руке у меня был кинжал: я готовился лишить ее жизни в момент своего оргазма. Он приближался, я оттягивал этот решающий момент, я медлил с ударом, наслаждаясь восхитительной мыслью о том, что мой неземной восторг смешается с последним вздохом той, которую я содомировал.