Атланты. Моя кругосветная жизнь - Александр Городницкий

Мне неоднократно приходилось слышать, как Бродский читает свои стихи, и кажется, что при всей внешней непохожести пения Клячкина на глуховатый, чуть завывающий голос читающего поэта, звук гитарной струны, щемящий, иногда кажущийся резким до диссонанса, внезапная смена лирической плавной мелодии («Ах, улыбнись, ах, улыбнись, вослед взмахни рукой») драматичным и напряженным мотивом («Жил-был король») создают близкое по знаку к авторскому чтению силовое поле. Услышав хотя бы раз в музыкальном прочтении Клячкина эти стихи или такие, например, как «Ни страны, ни погоста», или упомянутых уже «Пилигримов», в мелодии которых слышатся вагнеровские отголоски, уже не хочется слушать их иначе. Так поэзия Бродского, взятая «с листа», получила как бы отдельное звуковое существование.

В песнях на стихи Бродского полностью реализовывался безусловный талант Клячкина – композитора, автора удивительных мелодий («Баллада короля», «Ах, улыбнись», «Романс скрипача» и многие другие). Талант этот сочетался с высоким вкусом в музыкальной интерпретации сложных поэтических монологов, где голос автора неуловимо переплетается с голосами его театральных героев – Арлекина, Коломбины, Честняги, князя Мышкина – и вновь возвращается к их создателю, человеку, как и они, обреченному на одиночество и непонимание во враждебном ему мире, сам воздух которого для него губителен.

Последние годы ленинградской жизни были для Жени нелегкими. Оставив свою инженерскую деятельность, он пошел работать в «Ленконцерт», связав себя изнурительными гастролями по российской глубинке, не дававшими ни денег, ни творческого удовлетворения. Чувство одиночества, ощущение невозможности реализоваться здесь как художнику, опасения за жизнь и благополучие своей семьи на фоне поднимающей голову «черной сотни» заставили Евгения Клячкина в 1990 году переехать в Израиль. Ему казалось, что там, вне партийно-советской системы удушения всего живого, вне пропитавшего все наше общество насквозь, как вирус, народно-государственного антисемитизма, он наконец-то обретет себя.

Отъезд этот, проблема которого решалась им мучительно и долго (вспомним хотя бы одну из лучших его песен – «Я прощаюсь со страной, где прожил жизнь, не разберу чью»), оказался весьма драматичным. Песни русскоязычного автора Клячкина не получили в Израиле того признания, на которое он рассчитывал. В первый свой приезд в Израиль я прожил двое суток у него в квартире, которую он снимал в Рамат-Гане, на окраине Тель-Авива. С работой у него тогда не клеилось, с выступлениями тоже. Он признался мне, что временами был близок к самоубийству. Потом, правда, все понемногу наладилось. Его друг врач-стоматолог Геннадий Гонтарь, приехавший в Израиль из Одессы, где когда-то возглавлял одесскую команду КВН, довольно неплохо перевел несколько песен Клячкина на иврит, чем попытался расширить его аудиторию. Однако песни Клячкина в переводе на иврит уже что-то необратимо теряли, и эффект был совсем не тот.

Надо было кормить свою большую семью, и пришлось снова вспомнить про диплом инженера-строителя. Но работу найти тоже удалось далеко не сразу. Привыкший к многотысячным российским аудиториям, он страдал от равнодушия и неприятия. На фоне этого безразличия быстро угасали его неофитские патриотические восторги по поводу обретенной им новой Родины. Спрос на его выступления постепенно сходил на нет, а иногда, как уже упоминалось, они просто запрещались, совсем как когда-то в Ленинграде. Для эмоционального и легкоранимого автора грустных питерских песен сложности и неурядицы жизни в этой новой и, как оказалось, чужой для него стране были мучительны. Это не могло не сказаться на сердце, на которое он до этого как будто никогда не жаловался.

Надо сказать, что, переехав в Израиль, Женя не позволил себе ни одного критического замечания в адрес покинутой им России. В год своего шестидесятилетия Евгений Клячкин приехал в свой родной Питер, как оказалось, в последний раз. Торжественно и сердечно прошел юбилейный вечер, собравший, как встарь, сотни поклонников. К этому времени фирма «Мелодия» выпустила два стереодиска с песнями. Женя возвратился на Родину. К несчастью, ненадолго.

Личная и семейная жизнь у Жени складывалась непросто, но он всегда был любящим мужем и трогательным отцом. Когда умерла после долгой и мучительной болезни его жена Виолетта, ее родители предложили взять на воспитание их маленькую дочь. Женя, однако, наотрез отказался и растил ребенка сам. Он всегда был преданным другом и обладал редким талантом радоваться чужим удачам. В середине 60-х в Питере, когда мы с ним выступали вместе, он неизменно помогал мне игрой на гитаре.

Евгений Клячкин умер в Израиле, но песни его остались в России. Они выросли на ленинградской, петербургско-культурной почве, для которой чужды эстрадность, аффектация, внешняя броскость. В них, как и в его любимом городе, преобладают «краски севера», царит атмосфера сдержанности. Именно эти черты присущи стихам в лучших песнях Евгения Клячкина, поражающих своей словесной и музыкальной точностью. Сейчас, когда Евгения Клячкина не стало и «изменились его портреты», с особой признательностью звучат его старые песни, пронизанные многострадальной любовью к России, к Питеру, с которыми, теперь уже навеки, связана его внезапно оборвавшаяся жизнь. В день его смерти в Питере на стрелке Васильевского острова на берегу Невы светлыми июльскими вечерами теперь ежегодно проходят вечера его памяти, собирающие сотни людей.

Узнав о трагической гибели Жени, я написал песню, посвященную его памяти:

Сигаретой опиши колечко.Снова расставаться нам пора.Ты теперь в земле остался вечной,Где стоит июльская жара.О тебе поплачет хмурый ПитерИ родной израильский народ.Только эти песни на ивритеКто-нибудь навряд ли запоет.

Со ступеней набережной старойНа воду пускаю я цветы.Слышу я знакомую гитару.Может, это вовсе и не ты,Может, и не ты совсем, а нектоУлетел за тридевять земель,Старый дом у Малого проспектаПоменяв на город Ариэль.

Сигаретой опиши колечко,Пусть дымок растает голубой.Все равно на станции конечнойСкоро мы увидимся с тобой.Пусть тебе приснится ночью синей,Возвратив душе твоей покой,Дождик василеостровских линийНад холодной цинковой рекой.

В последние годы в Израиль переехало немало талантливых авторов и исполнителей из России, Белоруссии, Украины, Узбекистана и других краев бывшего Советского Союза. Среди них наряду Дмитрий Кимельфельд, Александр Медведенко, Игорь Бяльский, Марина Меламед и многие другие. Приезжая в Израиль, я каждый раз встречаясь с ними убеждаюсь, что, несмотря ни на что, клубы самодеятельной песни здесь растут и процветают. Наряду с «Дуговкой» на юге Израиля (не слишком далеко удаленном от севера) в Беэр-Шеве собирается свой отдельный фестиваль, получивший название «Бардюга», что означает «Бард Юга», а в Ашдоде – «Дюна».

Что же касается популярности русской авторской песни в Израиле, то я дважды убеждался в несокрушимом интересе к ней. В первый раз – когда в 1995 году, целая группа наших бардов, в которую входили, кроме меня, Юлий Ким, Сергей Никитин, Александр Мирзаян, Галина Хомчик, Дмитрий Сухарев, Виктор Берковский и другие, совершила турне по Израилю при переполненных залах и всеобщем энтузиазме русскоязычной публики (Юлий Ким назвал эту группу – «Бардформированием»). И во второй раз – в 1998 и 2000 годах, когда по всей стране не менее триумфально проехался коллектив бардов с первым диском из серии «Песни нашего века». Так что русская авторская песня в Израиле непотопляема.

Почти на всех моих концертах, а их за поездки в Израиль было немало, мне постоянно приходили записки: «Что вы думаете о перспективах авторской песни в Израиле?» В доме Льва Сыркина меня познакомили с еще одним израильским автором, боевым офицером-танкистом, отличившимся в боях, Григорием Рубинштейном, который пишет на русском языке. Песни его – родные сестры тех, что написаны нашими «афганцами», и знаменитой танковой песни времен Великой Отечественной войны «Первая болванка попала танку в лоб», которую распевали на мотив знаменитой песни: «Любо, братцы, любо, любо, братцы, жить». В его песнях звучит знакомая российская интонация, неразрывно связывающая обе страны.

Я не раз путешествовал и выступал в Израиле вместе с Юлием Кимом, образуя как бы союз Пьеро и Арлекина: первое отделение – я, второе – он. В 1996 году перед началом гастролей в Израиле Женя Гангаев сосватал нас на четырехдневное путешествие по Красному морю на экскурсионном теплоходе с необычным названием «Odessa Song». Удивительное это судно, пришедшее из Одессы и зафрахтованное израильским бюро путешествий, возило туристов по Красному и Средиземному морям. Флаг у него был кипрский, портовая приписка греческая, экипаж русский, а сервис – вполне европейский. За четыре дня мы ухитрились побывать в Иордании, в древнем скальном городе Петра, считающемся одним из чудес света, понырять с маской на коралловых рифах в египетском городке Хургада и в бухте Эйлата. Юлик оказался страстным фотолюбителем – он беспрерывно щелкал своим аппаратом. Все попытки уговорить его поберечь пленку для более интересных кадров были обычно безрезультатны. Эти четыре солнечных беззаботных дня, проведенные вместе с ним и Ирой, я отчетливо помню до сих пор. Снимки Юлика запечатлели эти недолгие радостные часы. С грустью смотрю я теперь на молодое и счастливое лицо Иры на этих фотографиях. Кто мог тогда предполагать, что через три года ее не станет?