Исповедь гипнотезера - Владимир Леви

Что это вдруг, откуда эдакая змеиная психология… Лорд встревожен и возмущен:

не могу понять, как это употребление яда может быть причислено к законным средствам самозащиты. Гораздо лучше умереть, чем совершить низость или преступление. Поступай с другими так, как хочешь, чтобы поступали с тобой.

И далее еще на нескольких страницах объясняет, что нельзя отступаться от принципов, что бы нам ни угрожало и к какой бы казуистике ни прибегали люди недостойные, вроде автора знаменитого пособия для иезуитов, озаглавленного "Искусство делать что угодно из чего угодно".

Затем с подавленной горечью упрекает:

письма твои… до крайности лаконичны, и ни одно из них не отвечает ни моим желаниям, ни назначению писем как таковых — быть непринужденной беседой между двумя друзьями, находящимися поодаль друг от друга. Коль скоро я хочу быть для тебя не столько отцом, сколько близким другом, мне хотелось бы, чтобы в своих письмах ко мне ты более подробно писал о себе и о мелочах своей жизни. Начиная писать мне, вообрази, что ты сидишь со мной за непринужденной беседою у камина… Дай мне возможность больше узнать о тебе. Ты можешь писать мне все без утайки и рассчитывать на мою скромность…

Кончается это письмо небольшой инструкцией по дипломатическому шпионажу:

главная задача дипломата — проникнуть в тайны дворов, при которых он состоит… Добиться этого он может не иначе как приятным обхождением, располагающими манерами и подкупающим поведением… Здесь в известном смысле полезными могут быть женщины. От фаворитки короля или жены или фаворитки министра можно почерпнуть немало полезных сведений, а дамы эти с большой охотой все рассказывают, гордясь, что им доверяют. Но в этом случае нужно в высокой степени обладать той обходительностью, которая неотразимо действует на женщин…

Итак, стало быть, поступай с другими, как хочешь, чтобы поступали с тобой, и шпионь, хотя ты вряд ли хочешь, чтобы за тобою шпионили. Нельзя применять яд, это низко, можно обойтись подкупающим поведением. Лицемерь благородно, лги искренне.

Остается гадать, слышал ли Филип в папиных наставлениях эти ядовитые противоречия, видел ли, как их видим мы, или лишь чувствовал… А сам папа?..

Милый друг,

самые замечательные писатели бывают всегда самыми строгими критиками своих произведений: они пересматривают, исправляют, отделывают и шлифуют их, пока не убеждаются, что довели их до совершенства. Мое произведение — это ты, а так как плохим писателем я себя не считаю, я становлюсь строгим критиком. Я пристально вникаю в мельчайшую неточность или недоделанность, для того чтобы исправить их, а отнюдь не выставлять напоказ, и чтобы произведение сделалось в конце концов совершенным…

Папины выходные туфли имеют потайной каблук, увеличивающий рост, но дома, запершись, лорд ходит босиком, в халате на голое тело. Затем и нужна маска, чтобы быть самим собой у камина. Хищные змеи и слизняки повсюду, и чем ближе к трону, тем пакостнее, но не становиться же из-за этого богомольным отшельником, не посыпать голову пеплом и не лишать себя вечернего выезда и шоколада со сливками по утрам. Приходится общаться и с гиенами, и с обезьянами, ибо в той же клетке живут и Рафаэль, и Дидро. Изменить мир могут лишь сумасшедшие, но не в лучшую сторону.

Мне хочется, чтобы ты достиг совершенства, которого, насколько я знаю, никто еще не достигал… ни на чье воспитание не было затрачено столько сил, сколько на твое… Временами я надеюсь и предаюсь мечтам, временами сомневаюсь и даже боюсь. Уверен я только в одном — что ты будешь либо величайшим горем, либо величайшей радостью…

Вот, вот оно — ОЦЕНОЧНОЕ СВЯЗЫВАНИЕ.

Если ты хочешь кем-то быть в свете — а если у тебя есть характер, ты не можешь этого не хотеть, — все это должно быть с начала и до конца делом твоих рук, ибо весьма возможно, что, когда ты вступишь в свет, меня на свете уже не будет..

Творец не подозревал, что заслоняет свое творение и от зрителей, и от себя.

Я всегда стараюсь думать, что ты вполне благополучен, когда не узнаю ничего, что бы меня в этом разубедило. Кроме того, как я часто тебе говорил, МЕНЯ ГОРАЗДО БОЛЬШЕ БЕСПОКОИТ, ХОРОШО ЛИ ТЫ СЕБЯ ВЕДЕШЬ, ЧЕМ ХОРОШО ЛИ ТЫ СЕБЯ ЧУВСТВУЕШЬ.

4. УРОЖАЙ

Бой часов Вестминстерского аббатства.

Крадется зима.

Длинные письма, которые я так часто посылаю тебе, нисколько не будучи уверен в том, что они возымеют свое действие, напоминают мне листки бумаги, которые ты еще недавно — а я когда-то давно — пускал на ниточке к поднявшимся в воздух змеям. Мы звали их «курьерами»: иные из них ветер уносил прочь, другие рвались об веревку, и только немногие подымались вверх…

Чем заниматься, какие думы думать, когда дни и ночи зверски болят ноги, еще вчера с таким изяществом скользившие по паркетам; когда суставы пакованы в ледяные кандалы и не перестает ломить позвоночник; когда мощный мозг вдруг оказался узником, заключенным в камеру пыток и приговоренным к неминуемой казни…

Вчера, только еще вчера фехтовал как бог и брал первые призы на бешеных королевских скачках, а сегодня и с элегическими прогулками по Гайд-парку навек покончено: ни с того ни с сего упал с лошади… Что за издевательство — громоздить этот мешок с подагрой по парадной лестнице.

Драгоценнейший дар молодости — иллюзия вечности, проще говоря, глупость, но какова расплата. А еще проклятая глухота, вот истинное наказание божье. За грехи, да, за те отвратительные попойки. Первый приступ был как контузия от пушечного выстрела — вдруг наутро после трех подряд картежных ночей в Ганновере, где арманьяк смешивали с бургундским и — страшно вспомнить — с баварским пивом. В этот день нужно было обедать с испанским консулом — и вот на тебе, в каждом ухе по звенящему кирпичу. Спасла только великосветская выучка — улыбки, готовые фразы, импровизация. К вечеру отлегло; но с тех пор год от года какая-то часть звуков извне таяла навсегда, а звуки изнутри прибывали…

Теперь уже не послушать ни любимого Корелли, ни оперы, ни сладкозвучных речей дорогих французов. Визиты сокращены до минимума. Камердинер Крэгг, докладывая, больше не орет во всю глотку, склоняясь к самой физиономии, что было весьма неприятно, а пишет, но каким убийственным почерком…

Венецианский резной стол с бронзовым литьем и чернильным прибором приходится пододвигать все ближе к камину.

Милый друг,

я считаю, что время мое лучше всего употреблено тогда, когда оно идет на пользу тебе. Большая часть его — давно уже твое достояние, теперь же ты получаешь все безраздельно. Решительная минута пришла; произведение мое скоро предстанет перед публикой. Одних контуров и общего колорита недостаточно, чтобы обратить на него внимание и вызвать всеобщее одобрение, — нужны завершающие мазки, искусные и тонкие…

Я удалился от дел вовремя, как насытившийся гость, или, как еще лучше говорит Поп, пока тебя не высмеют юнцы. Мое угасающее честолюбие сводится единственно к тому, чтобы быть советником и слугою твоего растущего честолюбия. Дай мне увидеть в тебе мою возродившуюся юность, дай мне сделаться твоим наставником и, обещаю тебе, с твоими способностями и знаниями ты пойдешь далеко. От тебя потребуются только внимание и энергия, а я укажу тебе, на что их направить…

Первые два года пришлось побегушничать при посольстве в Брюсселе. Ничего, будь ты и принцем, начинать надо снизу, понюхать черную работу… Горечь в том только, что пока успеваешь помудреть, времена меняются, вчерашний выигрыш становится проигрышем. Лесть, интрига и подкуп всесильны всегда и всюду, но если раньше с этими горгоньими головами соперничали, вопреки всему, дарования, то теперь все забито развратной бездарью, везде восседают неучи из сановных семейств, у которых за душой ничего, кроме происхождения.

А у нас как раз этот пункт подмочен — единственный, но удобный повод для сведения счетов. Георг II, король по недоразумению, двадцать лет дрожал за долю наследства от любовницы своего производителя, с чьей незаконной дочкой нам довелось породниться. И вот этот мелкий хлыщ, которого после похорон хвалили за то, что он умер — под предлогом не чего-либо, а незаконнорожденности, отказал нам в должности резидента при австрийском дворе. Но мы не пали духом, мы вступили в парламент, и что ж из того, что наш первый спич оглушительно провалился. Пять минут сплошные запинки ("Выплюньте рыбью кость!" — крикнул с третьего ряда подонок Уолпол-младший), затем кашеобразная галиматья — и — уже под добивающие иронические хлопки — нечто среднее между членораздельной речью и барабанной дробью. Ничего, мальчик мой, я начинал не лучше…

Не собираясь делать тебе комплименты, я с удовольствием могу сказать тебе, что порядок, метод и большая живость ума — вот все, чего тебе недостает, чтобы сделаться видной фигурой. У тебя гораздо больше положительных знаний, больше способности распознавать людей и гораздо больше скромности, чем обычно бывает у людей твоего возраста, и даже, могу с уверенностью сказать, значительно больше, чем было у меня в твои годы. Преследуй свою цель упорно и неутомимо, и пусть всякая новая трудность не только не лишает тебя мужества, но, напротив, еще больше воодушевит…