Избранное - Самуил Гордон

Что ему придется, будучи в экспедиции, принуждать себя забыть Ритин адрес, — этого Уриэль совершенно не предполагал. Ведь нельзя забыть того, чего не знал, а он действительно не знал ее адреса. Он никогда его не записывал. С первого вечера, когда он вместе с Ритой поднялся к ней в квартиру на третьем этаже темно-серого дома на углу улицы, он запомнил туда дорогу. Но ни за что не смог бы точно назвать ни номера ее дома, ни квартиры. И вдруг оказалось, что он знает даже индекс ее почтового отделения. Наверно, он его запомнил случайно вместе с адресом на конверте, забытом ею на секретере. Откуда и от кого было письмо — этого он уже не помнит. Но только не от ее бывшего мужа.

Собственно, потом Уриэль был даже рад, что у него есть Ритин адрес. Без этого ему было бы намного труднее перебороть себя. Он не был вполне уверен, что не попытался бы достать через кого-нибудь ее адрес, чтобы дать ей знать о себе. И тогда это единственное письмо могло бы свести на нет его побег от самого себя на два года в тундру… То, как, имея ее адрес, он за все время, проведенное в экспедиции, не отослал ни одного из написанных ей писем, которые копились у него в чемодане, неоднократно напоминало ему, каким образом он несколько лет назад отвыкал курить.

Первый день — он помнит — прошел легко, но среди ночи его словно подняло. Он соскочил с кровати как ошалелый, перевернул весь дом вверх дном, искал во всех углах, даже в мусорном ведре на кухне, не завалялся ли где случайно хоть бычок от папирос, которые он днем порвал и выбросил. Потом полуодетый выбежал на улицу и останавливал прохожих, готовый заплатить за папиросу, сколько бы ни попросили.

Утром он купил несколько пачек сигарет и коробков спичек и, накурившись до одурения, разложил сигареты в спички по всему дому на самых видных местах, чтобы на каждом шагу иметь их перед глазами. Положил даже и карманы всех пиджаков. Просыпаясь среди ночи, он уже не должен был рыскать по всем углам и останавливать прохожих на улице. Отовсюду в доме глядели на него раскрытые пачки сигарет, распространяя вокруг тот особый аромат, всю сладость которого может ощутить лишь тот, кто, подобно Уриэлю, курил несколько десятков лет. Даже некоторое время после, когда он уже окончательно бросил курить, он не раз вынимал из открытой пачки сигарету, разминал ее, подносил к губам — и в самый последний момент отворачивался, чувствуя себя победителем. Из всех побед, одерживаемых человеком в жизни, думал в такие минуты Уриэль, самая великая, наверно, та, которую человек одерживает над самим собой. Каждое письмо, написанное Рите, Урий Гаврилович вкладывал в конверт, надписывал ее адрес, они лежали у него в чемодане на самом верху, как несколько лет назад сигареты в его доме, и оттого, что, имея ее адрес, он все же не отправил ни одного из написанных им писем, Уриэль был уверен, что преодолел себя, и это было, возможно, его величайшей победой над собой.

И вот прошло уже почти три года, как он возвратился из экспедиции. Но еще до того, как однажды дождливым вечером он случайно или не случайно забрел на отдаленную улицу со скучными тополями и остановился у темно-серого углового дома, он понял, что превозмог себя ровно настолько, чтобы не встречаться с ней, но не настолько, чтобы не тосковать о ней.

Бывали дни, когда он от тоски готов был вновь отправиться куда угодно в экспедицию, как можно дальше и как можно на дольше. Потому-то он и ухватился так за предложение заведующего кафедрой руководить зимней практикой студентов на шахтах Крайнего Севера, но для этого надо, чтобы он подъехал туда летом на несколько дней осмотреться и точно договориться обо всем с дирекцией горнодобывающего комбината.

…На третий день, когда поезд оставил позади густые шумные леса и несся сквозь тундру мимо тихих деревянных вокзальчиков с низкими платформами и заброшенных, потухших терриконов, в вагоне, где ехал Аншин, остался кроме него еще только один пассажир, рослый мужчина в годах. Ехали они в разных купе и за все время, пока оставались вдвоем, еще не сказали друг другу ни слова, будто не замечали один другого.

Уриэль был даже рад, что после какой-то станции остался один в купе и почти один во всем вагоне. Никто не мешает ему сидеть у окошка и открывать в проплывающей мимо тундре нечто такое, что могло бы прийти ему на помощь, когда он решит наконец вновь отправиться с экспедицией — но теперь уже не меньше чем года на три — и когда ему придется окончательно выбирать, куда держать путь. Сидя у окошка, Аншин несколько раз подсчитал, сколько деревьев пробегает мимо на отрезке между десятью телеграфными столбами, определял на глаз высоту и толщину деревьев и пришел к выводу, что здесь они растут чаще, чем в той тундре, где он побывал, и что здесь они выше и толще. Там самое высокое деревцо едва доходило ему до плеча. И трава здесь, как видно, сочнее и мягче, — наверно, не пружинит под ногами, словно бунты проволоки. И птиц тут больше, и попадаются они чаще. Жаль, что он не заметил времени, когда солнце окунулось в легкий туман на горизонте. Кажется, дольше чем на полчаса оно там не задержалось. Он едва успел заметить его заход, как оно опять заглянуло в окошко, еще более светлое и веселое, словно смеясь над ним, вновь задумавшимся о том, что мучает его все эти годы.

Как уже не раз прежде, Аншину вновь показалось, что все намного проще, чем он думает. Многие примеры позволяют ему так предполагать. Может быть, его отъезд тогда был большой глупостью, а еще глупее будет, если он опять попробует сбежать. Он ведь знает теперь, что убежать от себя нельзя, некуда. Себя можно только перебороть, и если ему это до сих пор не удалось, то, вероятно, лишь потому, что, как и у многих других, не могущих или не желающих превозмочь себя, у него тоже есть оправдания. Во всяком случае, он нашел бы чем оправдаться перед собой, чтобы, звоня в Ритину дверь, не оглядываться, как раньше.

Что тогда удержало его, почему он, вместо того чтобы исчезнуть в тундре на целых два года, не бросил все и не уехал с Ритой в какой-нибудь дальний город? В любом областном городе, да и не только в областных городах, есть институты, где они оба могли бы работать. Так что же все-таки удержало его? Прежде он, наверное, не смог бы ответить. Теперь, кажется, уже знает, почему расстался и с тех пор не встречался с ней. Во всяком случае не потому, что ему было уже за сорок, а Рите, его бывшей аспирантке, когда они познакомились, шел только двадцать шестой год и что нашлись бы люди, которые его высмеивали бы за глаза, а ее жалели. Таких примеров у него тоже предостаточно. Он мог бы даже заранее высчитать, сколько тянулось бы это перешептывание и перемигивание за их спиной, пока наконец все не забылось бы, как и произошло у некоторых его знакомых. Единственное, что удерживало его и до отправки в экспедицию, и по возвращении, — то, что он все же в таком возрасте, когда чувство уже не полностью господствует над ним, хотя он и сейчас не может сказать, чем Рита так влюбила его в себя, точно так же, как и двадцать с лишним лет назад не мог бы сказать, чем Мера выделялась среди всех других его знакомых девушек, что так очаровало его с первой же встречи. Ему вообще не верится, что на свете найдется человек, который мог бы сказать, что такого он увидел в другом человеке, чем тот сумел застить ему всех остальных людей, если, конечно, он хоть раз в жизни любил кого-нибудь так, как он, Уриэль, любил Меру. Человек не может дать на это ответ, потому что он тогда и сам совсем другой: и видит, и слышит, и чувствует по-иному.

И еще один вывод сделал для себя Уриэль: как только человек начинает видеть в другом нечто, чего прежде не замечал или не хотел заметить, — это первый признак, что в нем самом что-то потерялось, умерло. У одного это происходит очень быстро, у другого очень медленно, поначалу даже почти незаметно, как случилось и с ним самим. Но если уж это случилось, то и ему, как некоторым другим, придется придумывать, чем оправдать его разрыв с Мерой, и перед ней, и перед собой. По его мнению, у него больше чем достаточно оправданий, прежде всего перед самим собой. Но он знает, что никогда не сможет заставить себя высказать все это Мере. И удержит его не слабость, а сознание собственной вины перед ней в том, что он разрешил ей прожить всю жизнь словно при закрытых ставнях. Ее мало что волновало, кроме дома, даже когда она была еще молода и работала в аптеке. Битком набитые шкафы напоминали ему кованые сундуки в старых купеческих домах. Даже письменный стол в его кабинете не избежал ее забот: почти половина его была занята пепельницей цветного хрусталя и старомодным письменным прибором, хотя она прекрасно знает, что он уже давным-давно не курит, а пишет только авторучкой.

Сколько бы ни возражали ему колеса бегущего поезда, бесконечно выстукивающие: «Это не так, это не так», — он, Уриэль, ищет оправдания совершившемуся и предупреждения возможному в будущем?