Приключения сомнамбулы. Том 1 - Александр Товбин

С экрана хлынуло солнце.

Сколько солнца впитало стеклянное изображение!

Что-то сахаристо-белое, нарядное, с линейным узором…

Тесно формам, как тесно в кадре… Застигнутые врасплох видоискателем, фрагменты собора, позабыв о порядке и симметрии, растерянно сбились в кучу.

Уличная колонна с латинским крестом, затенённая грань баптистерия с тремя накладными арочками, за ней – слепяще-белый резной карниз лицевого фасада собора, точнее, отрезок карниза, чуть выше, конёк центрального фронтона, венчание рельефной, фланкирующей фронтон пилястры; слева от пилястры вздымался фрагмент главного, поделенного на клиновидные доли купола; внизу – вспухал фрагмент купола над боковой апсидой…

Но каков он весь, этот могучий собор?

– Он слишком велик, чтобы его целиком увидеть с какой-нибудь одной точки, – Гуркин задохнулся счастьем, не мог отдышаться, – образ собора в восприятии зрителя складывается постепенно, как бы воспроизводя долгий процесс постройки.

– Умно! – с форсированным удивлением похвалил Шанский и пощекотал Зиночку, чьих милостей под покровом темноты домогался; садился с краю, рядышком с ней, старательно причёсанной, надушенной, считалось, что помогает управляться ей с фонарём; на общественных началах, – искря глазами, уточнял Шанский.

Гуркина трясло от волнения, когда он посвящал в захватывающую историю строительства собора, начатого Арнольфо ди Камбио, касался драмы возведения купола. – Обратите внимание на пространственную перекличку форм, восьмигранник баптистерия на площади перед собором и восьмигранник, на который вознесён купол…

– Почему фриз под куполом тёмный, не облицованный? – присмотревшись, спросил Соснин.

– Согласно легенде, Микеланджело, председательствуя в жюри, браковал барельефы скульпторов-конкурентов, так и осталось, – Гуркин не мог простить Соснину отмывку с облаками, выплывавшими из затенённых окон палаццо Строцци, но увлекался, распалялся; откуда мог знать такие подробности?

Наконец, ударил указкой о пол.

Зиночка, отбиваясь от нежностей Шанского, изловчилась просунуть в обойму фонаря очередную пластину.

– Нет! – Гуркин потребовал карту, когда экранчик затянула паутина центральных улиц, ткнул указкой. – Мы смотрели на собор отсюда, в створе via de Ceerretani, теперь обойдём баптистерий, встанем вот здесь… ткнул. – Посмотрим-ка на собор в створе via de Pecori… Снова ударил о пол указкой.

Линия пересечения фасадных граней баптистерия, скользящий свет и мягкая полутень, за баптистерием – опять фрагмент фронтального фасада собора, залитого слепящими лучами и скрупулёзно, как фантастическая нерукотворная рельефная миниатюра, вылепленного и выписанного солнцем, мозаичность кампанилы, её яруса с одинаковыми спаренными проёмами, поделенными надвое тончайшими, словно натянутые струны, колоннами, верхний ярус – с большим арочным проёмом, тоже с тонкими, делившими его на три части колоннами, угольная тень в щели, разделяющей собор и кампанилу… левее, выше – две – затенённая и освещённая – доли купола, как надутые паруса; меж крайним ребром купола и кампанилой таяло полупрозрачное облачко.

– Думаю, снято из лоджии Сигло, – комментировал Гуркин, – теперь же обойдём кампанилу. Не помещаясь, распирала рамку кадра стихийная узорчатость бокового фасада, разрезанного узкими высокими окнами, три доли главного купола, куполок апсиды, многогранник апсиды с контрфорсами. Удар указкой о пол. Зиночка, возившаяся с Шанским, не расслышала. Снова удар…

– Мы на мосту… – цоколь из грубого камня, консоли, подпорки, тесный многолюдный проход между мощными домами-устоями; в перспективе – чёрные тени под выносами крыш сжимали с двух сторон купол.

Удалялись от собора, купол воспарял. Удар о пол.

– Точно не знаю откуда снято… – возникла какая-то ландшафтная благодать с дугой подпорного, увитого растениями парапета и кустами над ним, темноватый угол дворца, плавно изогнутая, вторящая изгибу парапета дорожка и, будто улёгшийся на дорожке, срезанный на уровне фриза далёкий, небом омытый купол, – могу только предположить, что мы, перейдя Понто-Веккио, поднялись на крутой берег Арно, это, по-моему, – Гуркин откашлялся, ткнул в разрезанную рустами пилястру первого этажа с изящной ионической капителькой, – это, по-моему, угол садового фасада палаццо Питти.

Возбуждённый лекцией Гуркин торжественно шагал к кабинету архитектуры с драгоценной коробкой в чуть вытянутых руках – так, наверное, следовало нести во главе крестного хода ларец со святыми мощами, но за Гуркиным никто не шёл, зато навстречу ему ковылял по коридору, валясь на трость, Гаккель.

Гаккель замечал коробку, презрительно улыбался.

На факультете поговаривали, что Гуркина вот-вот могут командировать в Италию от Общества Дружбы, якобы сам Нешердяев хлопотал за него в высоких партийных сферах. – Но, – понижали голоса, воровато оглядывались, – у Гуркина плохая анкета… Пересуды на кафедре случайно подслушал Соснин, когда сдавал Зиночке отмывку с окнами-облаками, чтобы оттиснула печать Фонда.

Впрочем, Гаккель не стеснялся случайных ушей. – Пустые хлопоты, – не пряча презрительной улыбочки, громко заключил он.

Соснин не понял, адресовалось ли презрение авангардиста флорентийскому помешательству коллеги или – облачной отмывке с карнизом палаццо Строцци, на которую Гаккель через плечо Соснина поглядывал.

– Антаблемент, архитрав, фриз, – сыпал Гуркин, тыча указкой в верхний ярус палаццо, – а это триглифы, метопы…

Шанский, приостанавливая возню с Зиночкой, прислушивался.

– Модульоны зрительно поддерживают…

Так вот почему Гуркин предпочитал теневой затёк книзу! – догадывался Соснин, – Олег Иванович принципиально не желал затемнять столь ценимые им ордерные детали карниза… им следовало плавать в мягкой воздушности; кстати, кстати – Гаккель-то предпочитал затёк кверху! Хотел хотя бы погрузить в туман, если не мог уничтожить, преступные украшения?

Гаккель наваливался на подрамники, и, словно изгоняя злых духов, взмахивал короткой рукою с карандашом. Вытравлял из студенческих проектов классические детали – никаких ордеров, никаких карнизов.

– Кому нужна эта ложь? – страстно, не менее страстно, чем славил Гуркин вечную правду ордера, вопрошал он, ставя крест на том, что насоветовал коллега, – это самодовлеющая символика, она давно отделилась от функции! Зачем, скажите, карниз, если на плоской крыше есть воронки внутренних водостоков?

У Романа Лазаревича, обводившего гневным взором притихших студентов, внушительно тряслись толстые складки под подбородком.

Накануне Шанский раздобыл вёрстку ещё не изданного перевода Райта… Как Райт издевался над ренессансными карнизами!

Гаккель, состарившееся дитя авангардистской утопии, Гуркин, почитатель и рьяный защитник ордерного канона, что-то предлагали, советовали, подсаживаясь к студентам по-одиночке – слишком несовместимы были их взгляды. Почти ровесники, они словно не совпали во времени, каждый, дуя в свою дуду, увязал в собственных золотых годах, но время и того, и другого ушло. После умерших остаются никому не нужные вещи. Так и ветхие заветы Гаккеля, Гуркина пережили кончины их недолгих эпох.

Однако оба удачно играли и сыграли свои роли в свите.

Когда они почтительно следовали от подрамника к подрамнику за руководителем мастерской, который к тому же заведовал кафедрой, то казались незаменимыми – важно помалкивали, важно, пусть и вразнобой, кивали. Когда Нешердяев возвращался из-за границы, гурьба странным образом упорядочивалась, у неё и впрямь намечались, благодаря контрастным пристрастиям Гаккеля и Гуркина, фланги, а Нешердяев получал свободу манёвра; Шанский забавлялся: канонерки, чуть поотстав, слева и справа сопровождают крейсер.

Кафедра в полном составе вышагивала по коридору на преддипломный просмотр. Соснин, обладатель лучшей на факультете готовальни, ночью помогал Гене Алексееву закончить тушевую обводку, а сейчас, посматривая на фланги гурьбы, догонял Художника; опаздывали в класс рисунка.

В точном соответствии с двусмысленным названием курса Бочарников и саму лекцию о «живописной композиции» читал вполне живописно, «живописал» словами.