Двуглавый российский орел на Балканах. 1683–1914 - Владилен Николаевич Виноградов

по улицам Москвы и Петербурга, люди бросались друг другу в объятия. В первый раз в истории страны активным фактором возникновения войны выступила общественность.

14 (26) апреля российские войска переправились через реку Прут и вступили на румынскую землю. Население приняло их тепло и приветливо. На привокзальных площадях толпы ожидали прибытия воинских эшелонов. Александр II стал объектом поклонения, его вагон утопал в цветах. Последний солдат почувствовал – он здесь освободитель, а не завоеватель. Со стороны держав послышались протесты. По словам Н. Йорги, «страна оказалась перед выбором – или разрешить переход русских войск, или смириться с отрицанием турками всех ее прав»[709].

29 апреля (11 мая) палата депутатов приняла резолюцию о состоянии войны с Османской империей. 9 (21) мая М. Когэлничану объявил с ее трибуны: «Мы являемся свободной и независимой нацией». Гром аплодисментов покрыл его слова[710]. Оставалось утвердить независимость на поле боя и с поддержкой России.

30 апреля королева Виктория подписала декларацию о британском нейтралитете. Ознакомившись с ее текстом, в российском МИДе обратили внимание на многозначительный пропуск – в ней не было обычного в таких случаях обязательства «полностью воздержаться от прямого или косвенного вмешательства в войну». Посол Шувалов разузнал, что пропуск был сделан по решению кабинета.

Стало ясно – наряду с двумя военными фронтами, Балканским и Кавказским, придется сражаться и на третьем, дипломатическом.

Глава X

Последняя русско-турецкая война. Триумф и драма победителя

Пограничную реку Прут перешла не старая николаевская армия, с муштрой, возведенной в культ, шагистикой и многолетним сроком службы. Способный организатор военный министр Д. А. Милютин осуществил реформу вооруженных сил. Основу ее составило введение всесословной военной повинности, срок пребывания под знаменами сократили до шести лет, на смену гладкоствольному ружью пришла винтовка с нарезным стволом, была усовершенствована артиллерия, молодое поколение офицеров стремилось к военным знаниям. Талантливыми военачальниками проявили себя генералы И. В. Гурко, М. Д. Скобелев, М. И. Драгомиров, Н. Г. Столетов. На подступах к Балканам удалось сосредоточить ударный кулак войск в 185 тысяч солдат и офицеров, примерно равный по численности противостоявшей турецкой армии. На Черном море господство принадлежало туркам, а в Севастополе эскадры так и не появилось, броненосцами береговой обороны числились три «поповки», тихоходные бронированные баржи круглой формы и столь неудачной конструкции, что при интенсивной стрельбе они начинали вращаться вокруг собственной оси и отворачивались от неприятеля.

Наступление проходило успешно. В ночь на 15 (27) июня с ходу, как на учениях, удалось форсировать Дунай в районе Зимнича – Систов. На южном берегу реки была сосредоточена армия в 125 тысяч человек и дружины болгарского ополчения. Передовой отряд под командованием И. В. Гурко освободил Велико-Тырново, столицу древнего Болгарского царства, и вытеснил противника с важнейшего Шипкинского перевала Балканского хребта. Легковерным казалось уже – близка победа.

А на международном горизонте сгущались мрачные тучи. Уже 6 мая Форин-офис изготовил жесткую ноту. Интересы Англии будут затронуты и она не сможет сохранить нейтралитет, говорилось в ней, если военные действия станут угрожать Суэцкому каналу, Египту, Персидскому заливу, Черноморским проливам и Стамбулу. «Правительство ее величества не может остаться безучастным к переходу в другие руки столицы… занимающей столь доминирующее положение»[711]. Британская дипломатия со столь глобальной широтой обрисовала свои интересы с явным намерением иметь под рукой предлог для вмешательства в конфликт. Как и раньше в тревожные моменты, начались толки о нависшей над Индией угрозой со стороны России. Но раздались и недоумевающие голоса: как можно одной из воюющих сторон, России, запретить нападать на владения неприятеля. Член парламента Е. Дженкинс выразил опасение, как бы «наглость британских притязаний в связи с Суэцким каналом, Средиземным морем и восточным вопросом вообще не вызвала общего протеста в Европе». Его коллега Э. Чайдерс счел ноту «плохо продуманным, наглым и провокационным посланием»[712]. Резкие отклики встретил нагнетаемый прессой миф о будто бы нависшей над Индией угрозой. Герцог Рутлэнд назвал абсурдом приписываемый России замысел захвата жемчужины британской короны. С. Ленч советовал паникерам пройти курс географии хотя бы в объеме средней школы, они узнали бы, что самый низкий перевал в Гималаях лежит выше Альпийских вершин[713].

В разгар Русско-турецкой войны В. Гладстон имел мужество сказать: «Если Россия потерпит неудачу, ее поражение превратится в несчастье для человечества; жизнь сражающихся народов, которым мы должны помогать, станет еще хуже»[714]. Курс кабинета в восточном вопросе он представил в самом неблагоприятном свете: «Мы фактически требуем для себя права вето на политические реформы во всех странах и омывающих их морях, лежащих на пути из Англии на Восток». Он предрекал: «Мы катим Сизифов камень по крутизне, и, как только уберем свою руку, он покатится вниз»[715]. Но премьер-министр Б. Дизраэли, опиравшийся на прочное большинство в Палате общин, шел напролом, именовал вылазки либералов стряпней, зная, что серьезного вызова его курсу на укрепление британских позиций в Юго-Восточной Европе и на Ближнем Востоке оппозиция не бросит. Спор шел о том, как эти позиции укрепить.

Ответ канцлера A. M. Горчакова на вызывающую ноту от 6 мая был тщательно сформулирован и отредактирован. Давались самые успокоительные заверения насчет Суэцкого канала, Египта, зоны Персидского залива и путей в Индию. И, главное, ответ содержал два важных заверения. О Константинополе в нем говорилось, что захват этой столицы в планы России не входит. Что касается режима Черноморских проливов, то этот вопрос «для сохранения мира и всеобщего спокойствия» должен быть урегулирован на «справедливых и действенно гарантированных началах»[716]. Две важные, имевшие общеевропейское значение проблемы самодержавие заранее отдавало на суд европейского концерта, в котором постоянно пребывало в меньшинстве. A. M. Горчаков писал о глубоком сочувствии россиян «несчастному положению христиан на Балканах, связанных с ними узами расы и веры» и подчеркивал: прекращение «нестерпимых злоупотреблений» османской администрации «не противоречит ни одному из интересов Европы»[717].

Государь даже опередил министра в подобного рода заверениях. Еще в октябре 1876 года он дал британскому послу О. Лофтусу «священное честное слово», что не намерен посягать на Константинополь»[718].

Пьянящий угар военных успехов воздействовал на умы. Многим программа мира A. M. Горчакова стала представляться неподобающе умеренной и недостойной после таких побед. Группа решительных – Н. П. Игнатьев, Д. А. Милютин, А. И. Нелидов – стала задавать тон в подготовке условий послевоенного урегулирования. 30 мая на совещании у царя разногласия проявились открыто. Горчаков продолжал разрабатывать условия мирного договора (в июне – 4) и хлопотать в Лондоне и Вене о смягчении напряженности. Но к его доводам не прислушивались. Горько и больно читать напраслину, которую Игнатьев и Милютин возводили на канцлера в своих