Том 10. Письма. Дневники - Михаил Афанасьевич Булгаков

успела тебе написать. Была страшно занята, стучала во всю прыть, а после работы, к определенному часу, пообещала всем своим подружкам прийти в Дом Актера, где был киносеанс. Поэтому, достучав до последнего момента, я уж потом сильно торопилась. В Доме Актера бывают показы фильмов, и мы как-то привыкли всей большой компанией туда ходить, вроде как по обязанности уж влечемся все. Там нам всем приятно встретиться. Эта сколотившаяся наша компания чудесно себя чувствует вместе, и так это заметно другим нашим, что уж множество актрис нас выспрашивали, не могут ли и они войти в нашу дружную «бабью» компанию, где мы и в картишки играем, и штопаем, шьем, и дурачимся, и всякие разговоры ведем.

У Люси сегодня с утра о[чень] плохо с Мишей, помутнение разума его достигает все больших размеров, вчера была у меня Лоли, рассказывала, что он испытывает и физич[еские] страдания, т. к. боли бывают повсеместно, а сегодня Женечка оттуда позвонил, говорит, что он в сильном возбуждении, но при этом в полном помрачении ума. С Женечкой говорила неск[олько] раз, Люся ему поручала звонить мне, сама она от него не отходит. К вечеру нет сведений, а сама звонить не решаюсь, не помешать бы...

Письма. Печатается по первому изданию (ОР РГБ).

О. С. Бокшанская — А. А. Нюренберг. 8 марта 1940 г.

Дорогая моя мамуся! Все печальнее и печальнее вести от Люси. Вчера был у нас выходной, Веня поздним утром пошел в театр и оттуда позвонил туда, но ему сказали, что и Мака и Люся спят. Тогда Веня от себя решил, что лучше мне туда не ходить, а он сам зайдет. Однако, когда он несколькими часами позже пришел, Люся и Мака продолжали спать, и Веня говорил с их друзьями, дежурившими там. Они сказали, что Маке все хуже и хуже. А сегодня пришел один знакомый художник, друг их, кот[орый] ночевал там вот в эту последнюю ночь. Он под убийственным впечатлением: Мака уж сутки как не говорит совсем, только вскрикивает порой, как они думают, от боли. Мочеиспускание почти прекратилось, и если в этой области показывается что-то, он вскрикивает, вероятно это болезненно. Люсю он как бы узнает, других нет. За все время он произнес раз одну какую-то фразу, не очень осмысленную, потом, часов через 10 повторил ее, вероятно, в мозгу продолжается какая-то работа, мысль идет по какому-то руслу. Сережу Люся отправила к отцу и Женюше. Женечка мне не звонил нынче, был ли он там — не знаю. [...]

Письма. Печатается по первому изданию (ОР РГБ).

О. С. Бокшанская — А. А. Нюренберг. 9 марта 1940 г.

Мамочка моя родная, дорогая! Все в том же положении Мака; сегодня звонила туда, говорила с дежурящей там их приятельницей. Она сказала, что накануне ночь и день были ужасные, ночь напролет ни он, никто глаз не сомкнул. А вот последнюю ночь он проспал, с докторским уколом наркотика, много, и Люся поэтому тоже отоспалась. Некоторые наркотики на него перестали уж действовать, он не засыпает, а вчерашний какой-то другой наркотический препарат вот подействовал. Конечно, надежд никаких не прибавляет эта спокойная для него ночь. Думаю, что теперь уж ни волоска надежды нет. Сереженька отправлен жить к отцу, но ходит туда днем, вчера Поля моя туда носила всякие продукты, и узнала, что Сергей только что ушел от них. Женюша бывает ежедневно. М. б. он вчера и звонил мне, как обычно это делает, чтоб рассказать (он предпочитает звонить из дому, откуда говорит откровеннее, не боясь расстроить Люсю), — но я вчера ушла к подружке в 8 ч., мог не застать меня в театре. [...]

Письма. Печатается по первому изданию (ОР РГБ).

О. С. Бокшанская — А. А. Нюренберг. 12 марта 1940 г.

Москва

Дорогая, дорогая моя мамочка! Может быть, ты уж догадалась, почему я не писала тебе эти дни — скончался Мака, и у меня не было сил это написать тебе, а телеграмму дать Люся не позволила, сказала — не надо пугать маму, телеграмма ее взволнует.

Он умер 10-го числа, без двадцати минут пять, днем. После сильнейших физических мук, которые он терпел в последнее время болезни, день смерти его был тих, покоен. Он был в забытьи или под действием наркотиков, которые ему все время впрыскивали, чтоб он не терпел болей, под утро заснул, и Люсю тоже уснуть заставили, дали ей снотворного. Она мне говорила: проснулась я часа в два, в доме необыкновенная тишина и из соседней комнаты слышу ровное, спокойное дыхание Миши. И мне вдруг показалось, что все хорошо, не было этой страшной болезни, просто мы живем с Мишей, как жили до болезни, и вот он спит в соседней комнате, и я слышу его ровное дыхание. Но, конечно, это было на секунду — такая счастливая мысль. Он продолжал спать и очень спокойно, ровно дышать. Часа в 4 она вошла в его комнату с одним большим их другом, приехавшим в этот час туда. И опять так спокоен был его сон, так ровно и глубоко дыхание, что — Люся говорит: подумала я, что это чудо (она все время ждала от него, от его необыкновенной, непохожей на обычных людей натуры) — это перелом, он начинает выздоравливать, он поборол болезнь. Он так и продолжал спать, только около половины пятого по лицу прошла легкая судорога, он как-то скрипнул зубами, а потом опять ровное, все слабеющее дыхание, и так тихо-тихо ушла от него жизнь. Люся так и осталась сидеть около него, там были еще Женюша и близкие им муж и жена Ермолинские, которые вот уж сколько времени постоянно там дежурили и поддерживали Люсю. В начале шестого Женюша позвонил мне, и я тотчас поехала туда с одним соработником моим, тоже их другом. А Веня распрощался со мной до четырех и сказал, что пойдет пройтись и именно к Люсе и Маке придет. О том, что он доживает последние часы, я узнала по телефону от их близких друзей еще часов в 12, они мне сказали, что начался отек легких и пульс 40, что это не может длиться больше суток. И все-таки как-то нельзя было это усвоить, и Веня шел в надежде застать его еще в живых. Но пришел и узнал, что жизнь его кончилась. Люся проявила