Сборник "Русские идут!" - Юрий Никитин

– Не надо. Вижу. Сдать оружие!

Приехавшие с ним автоматчики отобралио пистолет, даже сняли пояс. Санитары метались среди американских командос, переворачивали, осматривали. Майор бледнел на глазах.

Олейник снова ощутил злость и презрение.

– Товарищ майор, – сказал он, – Наши солдаты истекают кровью! А что делают ваши люди?

Майор, словно не слышал, а медики все еще осматривали американцев. Вокруг одного сгрудились толпой, рвали на нем одежду, совали бинты, ширяли уколами. Рядом с американцем лежал на спине в неудобной позе Иванов, подвернув простреленную ногу. Он стискивал зубы, сдерживая боль. Волосы слиплись от крови, пурпурная струйка стекала через глаз. Он часто и хрипло дышал, еще одна рана была в середине груди, кровь оттуда выплескивалась алым бурунчиком.

– Сволочи! – прохрипел Олейник. Он выхватил у одного из сопровождающих майора солдат автомат, щелкнул затвором. – Мать вашу!.. Если не займетесь моими людьми, я всех вас сейчас...

Один из санитаров, опомнившись или устыдившись, перешел к Иванову. Еще один поспешил к солдатам, что неумело перебинтовывали друг друга. Со стороны базы показался второй автомобиль, уже не джип, а роскошный форд, а сам полковник, привставший на сидении, был похож на сытого американского бизнесмена, вырвавшегося в уикэнд на сафари в Африку...

Майор схватился за голову:

– Генерал!.. Что делать, что делать?

Олейника поспешно затолкали в его джип. Он бросил оттуда почти весело:

– А то и делать!

Десантники впрыгнули с двух сторон, его стиснуло между крепкими накачанными телами. Но он помнил, что у коммандос мышцы были не хуже, улыбка не покинула его лицо, да и десантники смотрели с боязливым уважением.

Когда машина тронулась, один воровато оглянулся, вытащил дорогой надушенный платок, явно женский подарок, вытер ему лоб и глаз, Олейник смотрел как тот бережно сложил платок, а в кармашке комбинезона спрятал так, словно эта была реликвия, которую будет передавать от сына к внуку.

Не будут, подумал он. Я ведь такой, как все.

Странно, впервые эта мысль заполнила не горечью, а непонятной радостью.

Глава 14

В кабинете Кречета запах крепкого кофе стоял устойчивый, как застывшая смола. На середине стола теснились чашки, среди них краснохаревская с павлином возвышалась, как слон среди мышей. Яузов посматривал завистливо, у него даже для компота посудина помельче.

Члены кабинета большей частью бродили вдоль стен, шелестели вполголоса по сотовым телефонам. За столом ползали по экранам ноутбуков Сказбуш и Коган, Коломиец упорно шелестел широкими листами гербовой бумаги. Я стоял у окна, сквозь снарядонепробиваемые стекла видно, как далеко внизу прогуливаются якобы туристы, фотографируют чем-то странным красоты древнего Кремля.

Кречет с грохотом отодвинул стул, потянулся, суставы затрещали. Не сел, пошел мерить кабинет шагами. Министры прижались к стенам, чтобы не мешать президенту думать, ведь генералы лучше всего мыслят на марше.

Могучий кулак Кречета с таким чмоканьем влип в раскрытую ладонь другой руки, что тачпад Когана едва не выскочил на стол. Кречет еще несколько раз смачно влепил кулаком в ладонь, словно припечатывал злейшего врага, он ходил взад-вперед, меняя тропу, и министры шарахались, пугливо поглядывая на его кулак.

– Политрук Клочков, – проговорил Кречет с нажимом, – сказал двадцати восьми панфиловцам: «Велика Россия, а отступать некуда: позади – Москва». И дали тот страшный и прекрасный бой, когда все поле было усеяно горящими танками, но ни один не прорвался... Сейчас панфиловцы стоят на бронзовом постаменте, молодые и яростные, смотрят на нас... А мы? Неужели отступим? Неужели все-таки сдадим Москву и Россию?

Сказбуш прокашлялся:

– Позвольте мне. Настроение такое, что народ... даже вечно всем недовольная интеллигенция, готовы приветствовать хоть черта на троне, но только бы снова перестать чувствовать себя оплеванными. Дошли до такой крайности, что сейчас хоть монархию, хоть демократию, хоть попа на престоле...

– Это называется теократией, – вставил Коломиец.

– Хоть попа президентом, – повторил Сказбуш, он метнул предостерегающий взгляд на чересчур грамотного министра культуры, – только бы зубатого. Понятно, что хрен бы наш зубатенький генерал прорвался к трону, если бы в стране тишь да гладь. А так он и покусает кого надо... ну, порой и загрызет...

Зазвонил телефон, резко и требовательно. Неизвестно почему, но мороз пробежал по моей спине. Какие дизайнеры и имиджисты подбирали цвет и тембр этого чудовища, но он создавал впечатление, что на том конце провода сам Творец с погонами генералиссимуса.

Кречет поспешно схватил трубку:

– Кречет на проводе. Что?.. Что?..

Курсоры замерли на экранах Сказбуша и Когана, а Коломиец перебирал бумаги уже без шелеста. Уши министра культуры медленно удлинялись, начали расширяться в той части, что заведует не направлением всей чаши на цель, а декодированием неясных звуков в слова.

Кречет слушал, дважды кивнул, словно на том конце видели его мимику. По этому жесту мы поняли, насколько потрясен всегда сдержанный и не допускающий даже мелких промахов железный генерал. В напряженной тишине прерывисто вздохнул впечатлительный Коломиец.

Потом мы услыхали гудки отбоя, только тогда рука Кречета пошла вниз. Лицо президента стало землистого цвета. Мы застыли, следили за ним испуганными мышиными глазами.

Он оглядел нас, как мне показалось, с долей отвращения в глазах. Его знаменитый голос, который ни с чьим не спутаешь, пророкотал тяжело:

– Перегнули ребята... Мы в самом деле выпустили джинна из кувшина. Как теперь загнать обратно...

Черногоров задвигался, оглянулся на нас, но все молчали, и министр МВД сказал наигранно бодро:

– Зачем загонять? Джинном надо управлять. Пусть ломает старые дворцы и строит новые гаремы, раз уж мы мусульмане.

Кречет шутки не принял, лицо оставалось серым, землистого цвета. Мы тихохонько переглядывались, чувствуя, как в нашу жизнь заползает нечто страшноватое, вызванное нами, но нами уже не управляемое.

Забайкалов поинтересовался:

– Что там стряслось?

– Сейчас проверяется информация, – ответил Кречет неохотно. – Но предварительные сведения таковы, что наши схлестнулись с американцами.

В комнате настала мертвая тишина. Я видел, как в головах этих людей, самых ярких и способных в правительстве, бешено работают мозги. Краснохарев проговорил несчастливым голосом:

– Надеюсь, не в теплых морях?

– Пока только в Крыму, – ответил Кречет. Он подошел к столу, ногой придвинул стул и опустился так тяжело, что все мы увидели, каким он может стать лет через двадцать, если каким-то чудом сумеет дожить. – Черт... То ли американцы в самом деле подошли слишком близко к нашей территории, то ли наши вышли навстречу... Словом, был бой. Ранено восемнадцать человек. Убитых... что прискорбно, нет совсем.

Коломиец спросил непонимающе:

– Почему прискорбно? Это же хорошо, что нет убитых! За раненых американцы и так крик поднимут! Как бы санкции не ввели.

Кречет зыркнул, будто готовился вогнать в землю по ноздри, прорычал:

– Черт... Когда же о своих начнете заботиться? Вот она, рабская российская душонка!

Коган, похоже, догадался первым.

– Это с нашей стороны?

– Да.

Коган присвистнул, спохватился, зажал себе рот:

– Простите. Вот почему в стране нехватает денег на зарлату шахтерам. А что с американцами? Никто не пострадал?

Кречет покачал головой, глаза его сошлись на одной точке в середине стола:

– А это как посмотреть. Раненых, к примеру, нет.

– Это... как?

– Не страдают уже.

Черногоров задвигался, улыбка уже давно сошла с румяного лица, спросил внезапно охрипшим голосом:

– Сколько их было?

– Рота. Элитная часть!

В кабинете словно ударил декабрьский мороз. Я чувствовал, как меня до костей пробирает озноб. Члены кабинета ежились, переглядывались, но голов не поднимали, а взгляды скользили по гладкой поверхности стола, как шайбы, которые беспорядочно перебрасывают друг другу.

Только Коломиец смотрел непонимающе. Я ощутил его взгляд, но не поднял голову, тогда он провозгласил обиженно, ни к кому в частности не обращаясь лично:

– Но почему прискорбно?

В холодном морозном воздухе неуместно живо прозвучал голос Черногорова;

– Получается, что мы волки, а они – овечки. Выходит, они даже не сопротивлялись. То ли совсем одурели, готовясь всех нас поставить на четыре кости, то ли наши не дали им и рта раскрыть... Все-таки не козу прибили, а роту солдат. Не простых – роту элитных коммандос!