Князья веры. Кн. 1. Патриарх всея Руси - Александр Ильич Антонов

попросил патриарх Бога и отправился в Благовещенский собор на Богослужение. Он думал, что после Богослужения навестит царя. Но, выйдя из алтаря, Иов увидел Бориса Фёдоровича. Царь молился, и ничто земное его не занимало.

«Пусть Господь Бог укрепит твой дух, сын мой. Молись, ибо храмы отверсты, ибо каждый смертный в молении утешится верою и надеждою. Ты услышишь Бога, сын мой, если душа твоя живёт добродетелью».

Иов прошёл амвоном к Борису Фёдоровичу, встал рядом и уже творил молитву, когда услышал тихий голос царя:

— Отче владыко святейший, я пришёл в храм неурочным часом. Нет спасения. Настал предел мукам в бренности моего естества земного.

Патриарх повернулся к Борису. В отсветах множества свечей он увидел в глазах государя бездонную пустоту обречённости. И неожиданно для себя сказал то, что подкрепило мысли Годунова о бренности естества земного.

— Во имя Отца и Сына и Святого духа. Аминь!

Эти слова патриарха не вызвали никакой ответной реакции царя. Он лишь прояснил суть возникновения предела:

— Тень Дмитрия преследует меня. Самозванец жив. Я отвергнут народом. И Господь Бог отвергает меня.

Иов догадался, что в дни ликования по поводу вести о смерти Лжедмитрия Борис Фёдорович не до конца поверил Шеину. Он умел держать под приглядом нужное. И вскоре же лазутчики донесли ему правду о событиях в Северской земле. Это случилось часом раньше, как вернуться иноку Арсению.

— Жив Гришка Отрепьев. Народ мнит его законным царём, шлёт мне анафему! — едва ли не кричал Борис Фёдорович патриарху. — И ты, отче владыко, покинул меня, — продолжал Борис Фёдорович. — Ты токмо плотью рядом с царём, а дух твой витает далеко...

Странно, однако, Иов не обиделся на Бориса Фёдоровича. Царь сказал правду: пройдя рядом с Годуновым чуть ли не половину жизненного пути, теперь Иов по воле Провидения продолжал как бы идти прямо, а духовный сын его, Борис Фёдорович, свернул в сторону.

Годунову всё казалось наоборот: патриарх покинул его и куда-то клонится, а к какому берегу, Борис Фёдорович сказать не мог. «Да может, Шуйские ему ближе стали», — мелькнуло в воспалённой голове царя.

— Ты укрыл от меня Катерину и Сильвестра. Зачем? Я бы заставил чародеев служить мне.

— Сын мой, не гневи Бога во храме. Не гаси свечей, горячих в моей душе во имя государя. — Иов не допускал незаслуженных упрёков даже от царя. — И помни, что твоя судьба в руках Божьих, а не в руках чародеев.

Было ли что возразить у царя? В иное время нашёл бы. Теперь силы его иссякли. Тень Дмитрия уже заслонила и солнце, и звёзды, и луну. И свечи уже гасли перед глазами. И лики святых икон поглощал мрак. И образ Божьей Матери, сияющий ранее негасимым светом, померк, и храм Святая Святых, который видел царь пред собой сверкающим, ещё не возникнув в камне, разрушился. И остановилось дыхание. И холодные каменные плиты властно притягивали Бориса Фёдоровича к себе. Всё исчезло вокруг, всё заполнилось мраком и покоем.

Иов, ощутив состояние царя, взял его под руку и повёл в алтарь. Там посадил его на скамью, сам налил в золотую чашу тёплого вина и велел выпить прямо из своих рук. Потом патриарх гладил царя по спине и осенял крестом — всё молча, постепенно привёл Бориса Фёдоровича в чувство. Тот поднял на патриарха глаза, спросил его голосом ровным и чистым:

— Отче владыко святейший, скажи не лукавя, вспомнит ли Россия в грядущем меня хотя бы единым добрым словом?

— Вспомнит, сын мой. Ты был мудрым правителем, каких не знала Русь. Ты начинал как добродетельный царь. И все твои деяния...

— Больше ни слова, — перебил царь. — Слава тебе Господи, есть за что помнить! — Борис Фёдорович встал и, чуть склонив голову перед Иовом, тихо ушёл из алтаря, покинул храм.

Иов опустился на место, где сидел государь, да так и сидел без дум и без желаний, пока не пришли в алтарь священник, справляющий службу в храме, и дьякон Николай. Иов подал ему руку, Николай взял её, помог встать патриарху. Он тихо сказал:

— Идём в палаты, сын мой. Занемог я вельми...

* * *

Прошло недели две или больше с памятного разговора царя и патриарха в Благовещенском соборе. Борис Фёдорович, похоже, забыл о нём и давал тёплым апрельским днём званый обед в Золотой палате. Случай немаловажный для торжества — семилетие царствования должно было отметить. Правда, оно уже миновало в феврале, да тем слаще отметить с опозданием, благо важным тут было главное — Торжество Божьей Милости, считал Борис Фёдорович. Царь был деятелен, оживлён, сам распоряжался вместо дворецкого и стольника и находил в этом удовольствие.

Перед этим все дни Борис Фёдорович чувствовал себя угнетённо. Едва придя в себя от больно ударившей вести, что самозванец жив, он страдал теперь от бездействия войска, от злых умыслов воевод и боялся сменить на вовсе недостойных. Он мало с кем общался. Только думным дьякам было разрешено приходить во дворец с повелениями и указами и всем тем, чего требовала великая держава в управлении делами.

А тут как-то, проснувшись ранним утром, Борис Фёдорович ощутил необыкновенный прилив сил, радость бытия и жажду перемен в жизни. Его уже не пугали события на юге державы, измены в Москве под боком, и он, как в прежние годы, стал деятелен и весел. Он пригласил много гостей, собрал всех знатных бояр, князей, дворян, думных дьяков, воевод, иноземцев разных рангов.

Не было среди собравшихся только патриарха Иова. Борис Фёдорович это заметил. И в четвёртом часу пополудни, до того как пригласить гостей к столу, послал думного дьяка Посольского приказа Афанасия Власьева справиться о здоровье владыки и позвать его во дворец. Сегодня за праздничным столом царю хотелось поделиться с патриархом радостью. Только с ним, а больше ни с кем. Сия радость была огромна. Ведь когда-то ведуны Катерина и Сильвестр нарекли ему царствовать только семь лет. Они миновали, эти годы. И шёл уже пятьдесят третий день сверх семи лет, а он царствует! Да не говорит ли это о том, упрекнёт он патриарха, что настало время избавляться от ведунов, чародеев, волхвов, ведьм и колдунов, как от бешеных собак, а не слушать их, не потворствовать в злостных, неугодных Богу деяниях.

Семь лет и пятьдесят три дня — то ли не яркость власти Божьего Провидения над сатанинскою игрою судьбами человека!

И пора за