Жозеф Бальзамо. Том 1 - Александр Дюма

«Ну и ладно, — сказал он себе, — пойду прямиком в Париж. Мне осталось пройти три-четыре, самое большее — пять лье, это займет часа два. Два часа можно потерпеть, когда знаешь, что потом терпеть уже не придется. В Париже еды хватает всем; первый попавшийся ремесленник не откажет честному и трудолюбивому юноше в работе и куске хлеба. Оказавшись в Париже, я всегда добуду себе дневное пропитание — так чего же еще мне нужно? Ничего — при условии, что каждый день я буду нравственно возвышаться, образовываться и приближаться к цели, которой решил достичь».

Жильбер ускорил шаг: он хотел выбраться на большую дорогу, но никак не мог сориентироваться. В Таверне и окружавших его лесах молодой человек всегда знал, где восток, а где запад, каждый луч солнца указывал ему время и направление. Ночью Венера или Сатурн — хотя юноша и понятия не имел, как они называются, — становились ему путеводными звездами. Но в этом новом для него мире Жильберу были равно незнакомы и обстоятельства, и люди, поэтому ему приходилось наугад нащупывать путь среди тех и других.

«По счастью, — подумал он, — я видел тут где-то столбы, на которых указаны дороги».

Он дошел до перекрестка с этими столбами.

Их там было три: один указывал дорогу на Маре-Жон, другой — на Шан-де-Лалуэт, третий — на Тру-Сале.

Продвинулся вперед Жильбер совсем немного; около трех часов, он, оказывается, кружил по лесу, возвращаясь от Рон-дю-Руа к перекрестку Принцев.

Пот струился у него по лицу, раз двадцать он скидывал кафтан и камзол и взбирался на какой-нибудь высоченный каштан, однако, вскарабкавшись на верхушку, видел лишь Версаль — то справа, то слева, словно какой-то рок неумолимо гнал его туда.

Едва не сходя с ума от ярости, не осмеливаясь выйти на большую дорогу (в убеждении, что за ним гонится вся Люсьенна), Жильбер, пробираясь сквозь чащу, в конце концов миновал Вирофле, затем Шавиль, затем Севр.

На Медонском замке пробило половину шестого, когда он добрался до монастыря капуцинов, расположенного между Севрской мануфактурой и Бельвю; там, взобравшись на крест и рискуя сломать его и быть за это, подобно Сирвену[123], приговоренным парламентом к колесованию, Жильбер увидел Сену и дымившие трубы первых домов предместья.

Однако по берегу Сены через городок, прямо мимо этих самых домов, проходила большая дорога в Версаль, которой он так стремился избежать.

На миг Жильбер забыл и про усталость, и про голод: сквозь утреннюю дымку он увидел на горизонте огромное скопление зданий и, поняв, что это Париж, двинулся в том направлении, пока не почувствовал, что окончательно выбился из сил.

Произошло это в Медонском лесу, между Флери и Плесси-Пике.

— Ладно, — оглядевшись, пробормотал он, — стыдиться здесь нечего. Я обязательно встречу какого-нибудь труженика, идущего на работу с большой краюхой хлеба. Я скажу ему: «Все люди — братья и поэтому должны помогать друг другу. У вас хлеба больше, чем вам нужно для завтрака да и вообще на весь день, а я умираю с голода». И тогда он отдаст мне половину.

От голода настроение Жильбера делалось все более и более философическим, и он продолжал рассуждать:

— В самом деле: разве не все на земле у людей общее? Неужели Господь, этот вечный источник всего сущего, отдал одному воздух, животворящий землю, а другому — землю, рождающую плоды? Нет, просто некоторые люди захватили землю и плоды ее в собственность, однако в глазах Всевышнего, равно как и в глазах философов, никто ничем не владеет: тот, у кого что-то есть, просто взял это в долг у Бога.

Со всей врожденной сметливостью Жильбер лишь подытожил неотчетливые и смутные идеи, витавшие в ту пору в воздухе и проникавшие в головы людей, словно облака, которые стягиваются на небе в одно место, а собравшись, рождают бурю.

— Иные, — продолжал рассуждать на ходу Жильбер, — удерживают силою то, что принадлежит всем. Прекрасно, значит, у них можно отнять то, что они обязаны разделить с другими. Если у моего брата есть излишек хлеба и он отказывается дать мне кусок — что ж, я силой возьму у него ломоть, следуя закону, которым руководствуются животные, — источнику здравого смысла и справедливости, ибо он зиждется на естественных потребностях. Конечно, я поступлю таким образом, если только мой брат не скажет мне: «Хлеб, что ты требуешь, предназначен для моей жены и детей», или: «Я сильнее тебя, и сам съем весь свой хлеб».

И вот, обуреваемый такими чувствами, подобно молодому волку, Жильбер вдруг вышел к прогалине, посреди которой виднелся ржавый пруд, окаймленный по берегам камышом и кувшинками.

На травянистом склоне, спускавшемся к воде, по которой бегали длинноногие водомерки, сверкали, словно россыпи бирюзы, цветы незабудок.

Фон этой живописной картины составляли серебристые стволы высоких осин, стоящих вокруг прогалины, а между ними все густо заросло ольшаником.

На прогалину выходили шесть тропинок; две из них словно бы поднимались прямо к солнцу, золотившему вдалеке верхушки деревьев, остальные же четыре расходились, как лучи звезды, и исчезали в синеватой чаще леса.

Этот своеобразный зеленый зал казался самым свежим и цветущим местом во всем лесу.

Жильбер вошел в него по одной из тенистых тропинок.

Окинув взором до самого горизонта картину, которую мы только что описали, Жильбер перевел взгляд ближе и первым делом в полумраке глубокой ложбины увидел поваленное дерево, на котором сидел человек в сероватом парике и с мягким и тонким лицом; одет он был в кафтан из грубого коричневого сукна, такие же панталоны и серый пикейный жилет. Его стройные мускулистые ноги обтягивали серые бумажные чулки; на носках и пятках запыленных башмаков с пряжками виднелись следы утренней росы.

Подле сидевшего на поваленном дереве человека стояла раскрытая зеленая коробка с только что сорванными растениями. Между коленями у него была зажата палка из падуба: ее округлый набалдашник поблескивал в полумраке, а заканчивалась палка лопаткой дюйма в два шириной и три длиной.

Все эти подробности, которые мы так расписываем, Жильбер схватил одним взглядом, однако прежде всего он обратил внимание на ломоть хлеба; старик отщипывал от него кусочки, ел сам и по-братски угощал зябликов и зеленушек; высмотрев издали желанную добычу, птицы стремительно налетали на нее и с веселым щебетом уносились назад в чащу.

Старик следил за ними живым и благожелательным взглядом; время от времени он запускал руку в узелок, сделанный из клетчатого платка, доставал оттуда черешню и вслед за очередным кусочком хлеба отправлял ее в рот.

— Отлично, это то, что мне надо, — проговорил Жильбер, раздвигая ветки и направляясь к одинокому старику, который наконец вышел из своей задумчивости. Не пройдя и половины расстояния, отделявшего его от старика, молодой человек понял, что тот — человек спокойный и добрый, и сдернул с головы шляпу. Старик, в свою очередь заметив, что он не один, окинул взглядом свою одежду, застегнул камзол и запахнул кафтан.