Собрание сочинений. Том 9. Снеговик. Нанон - Жорж Санд

она вовсе и не спит на бегу. Как знать-то? Известно только, что иногда проходит три дня и три ночи, и никто не знает, вернется ли она; но она всегда возвращается, в любую погоду, и если ей дать вволю поспать и погрезить, она не болеет и предсказывает будущее. Вот, например, нынешним утром… Но отец мне запретил рассказывать!

— Мне можешь рассказать, Олоф, все равно что вот этим камням!

— Поклянитесь Библией, что не разболтаете.

— Клянусь чем хочешь.

— Ну вот, — продолжал Олоф, радуясь, что нашел наконец солидного слушателя после долгого одиночества в горах, — вот что она сказала на рассвете, когда проснулась: «Знатный ярл пойдет на охоту. На охоту пойдет знатный ярл со своею свитой». Знаете, кто этот ярл? Барон Вальдемора!

— А! Он действительно отправился на охоту; но твоя тетушка могла об этом слышать.

— Нет, подождите, еще кое-что есть: «Ярл оставит душу свою дома; дома оставит он душу свою». Стойте… стойте… я сейчас вспомню остальное… Она пела это… Мотив я помню, сейчас спою и вспомню слова.

И Олоф затянул совсем на заупокойный лад: «А когда ярл вернется домой за душой своей, он в доме души своей не найдет».

Едва успел юный далекарлиец произнести эти таинственные слова, как чьи-то сани, пущенные во весь опор, поравнялись с его санями и раздались повелительные возгласы кучера: «Эй, с дороги, с дороги!», и свист хлыста, подгонявшего упряжку из четырех коней, перепуганных донесшимся до них запахом медведей, лежавших в санях Христиана. К этому времени горы остались уже позади, и сани мчались по узкой дороге, ведущей к озеру. Христиан, понимая, что его опрокинут, если он не посторонится, но не имея возможности отъехать, не рухнув при этом вниз с обрыва, возвышавшегося над эльфом, хлестнул лошадь даннемана, чтобы ускорить ее бег и домчаться до такого места, где можно было уступить дорогу; но едва он взял вправо, как с ним вплотную поравнялись задние сани, возница грубо натянул поводья, не справившись с разгоряченными лошадьми, и те и другие сани опрокинулись в снег.

Христиан так глубоко ушел в сугроб вместе с Олофом и всеми четырьмя медведями, что некоторое время не понимал, с кем же он оказался погребенным в снегу. Первым голосом, который он услышал, и первым лицом, порадовавшим его взор, оказались голос и лицо прославленного профессора Стангстадиуса. Ученый нимало не пострадал от столкновения, но пришел в страшную ярость, а поэтому, оказавшись лицом к лицу с Христианом, представшим перед ним на сей раз без маски, набросился на него, осыпая бранью и призывая на его голову гнев божий и проклятие всей вселенной.

— Эй, эй, потише! — ответил Христиан, помогая ему встать на хромые ноги. — У вас, слава богу, все цело, господин профессор! Беру в свидетели моей радости по сему поводу и небо и вселенную; но если это вы так лихо правите санями, вы не очень-то любезны по отношению к тем, у кого лошади похуже ваших. Ну, ну, оставьте меня в покое, — добавил он, слегка отталкивая геолога, который уже норовил схватить его за шиворот, — а не то я обещаю, коли доведется мне опять встретиться с вами на озере, бросить вас там — замерзайте, если угодно, а я не стану больше наживать синяки, таская вас на плечах!

Профессор даже и не попытался узнать Христиана и продолжал доказывать ему в самых высокопарных выражениях, что все случилось по его вине; внезапно Христиан, намереваясь вместе с Олофом подобрать свою добычу, заметил среди медведей лежащего неподвижно человека высокого роста, уткнувшегося лицом в снег. В то же мгновение какой-то молодой человек, одетый в черное, бледный от испуга, поднялся по противоположному склону, куда он был сброшен при столкновении, и подбежал с криком:

— Господин барон! Где же господин барон?

— Какой барон? — спросил Христиан, подняв и поддерживая высокого человека, потерявшего сознание.

Но тут сын даннемана подтолкнул Христиана плечом и сказал:

— Это ярл! Посмотрите, это ярл!

Молодой врач барона поспешно снял с головы своего пациента меховую шапку, которая при падении сползла ему на лицо, едва не задушив, а Христиан, узнав в этом полумертвом человеке барона Олауса Вальдемора, почувствовал такое непреодолимое отвращение, что его сильные руки чуть было не разомкнулись и не уронили барона в снег.

Барона уложили на нагроможденные медвежьи туши: лучшего ложа в данных обстоятельствах нельзя было найти; перепуганный врач умолил Стангстадиуса, который когда-то получил степень доктора медицины, помочь ему советами и опытом в этом чрезвычайно трудном случае. Стангстадиус, ощупав все свои суставы и убедившись, что хромает не более обычного, согласился наконец заняться единственным человеком, серьезно пострадавшим при падении.

— Э, черт возьми! — сказал он, осмотрев и ощупав барона. — Дело ясное: пульс слабый, лицо посинело, губы вздулись, предсмертные хрипы… И, однако, никаких повреждений… Да, все ясно как день: апоплексический удар. Надо немедленно пустить кровь, и побольше.

Молодой врач бросился искать свои инструменты и не нашел их. Христиан и Олоф стали помогать ему в поисках, но и их усилия не увенчались успехом.

Резвые лошади умчали сани барона далеко от места происшествия; кучер, опасаясь, как бы хозяин не приказал избить его до смерти палками за оплошность, пустился вдогонку за своей упряжкой, потеряв голову от страха и оглашая пустынную местность отчаянными проклятиями.

Меж тем смирная лошадка даннемана осталась стоять на месте, и поэтому кто-то предложил поскорее отвезти барона в замок на крестьянских санях. Стангстадиус возразил, утверждая, что больной по дороге скончается. Врач, вне себя от волнения, собрался было догонять сани барона, чтобы там поискать свой футляр с инструментами. Наконец он обнаружил его в собственном кармане, где этот футляр уже не раз попадался ему под руку, но он от волнения не понимал, что это такое. Однако когда ему понадобилось вскрыть вену, рука его задрожала так сильно, что Стангстадиус, совершенно равнодушный ко всему, что не касалось его самого, и к тому же радуясь случаю показать свое превосходство, отнял у него ланцет и пустил барону кровь.

Христиан стоял рядом и, скрывая волнение, смотрел на странную и зловещую картину, озаренную багровым отсветом заходящего солнца: на этого человека с могучим телом и страшным лицом, корчившегося в судорогах среди беспорядочно разбросанных трупов диких зверей; на его толстую белую руку, откуда медленно лилась черная кровь, застывая на снегу; на молодого врача с кротким, испуганным лицом, который стоял на коленях возле своего грозного больного и не знал, что внушает ему больший страх — возможная смерть пациента у него на руках или рычание