Сердце Зверя. Том 1. Правда стали, ложь зеркал - Вера Камша

Оказывается, это равнодушие вопиет на всех углах. Впрочем, дуэли не будет, а после войны обормоты как-нибудь разберутся. Если уцелеют.

– Господа Катершванц, оставьте нас, – велел Райнштайнер, и Жермону стало тоскливо и неприятно, как в юности.

Генерал не любил присутствовать при раздаче подзатыльников, даже самых справедливых, да и привести Арно в чувство при помощи нотаций представлялось маловероятным.

– Теньент, – скучным голосом начал бергер, – вы желаете выглядеть в глазах друзей неприятным, неумным и слабым?

Арно вскинул голову. Кулаки мальчишки сжались, и генералу показалось, что время-таки бросилось вспять и это он, Жермон Тизо, лихорадочно ищет ответ.

– Теньент, – голубой лед отразил бешеный взгляд Арно так же, как шпага барона отражала атаки Вальдеса, – я жду ответа.

– Нет, господин генерал!

– В таком случае не начинайте разговор с обретенными после долгой разлуки друзьями с жалоб, а то, что я слышал, было именно жалобой, даже если вы не отдаете себе в этом отчета. Господин Ариго, сколько раз полковник Придд упоминал теньента Сэ? Я имею в виду разговоры, начатые господином Приддом.

– Ни разу.

– Каждый разумный человек сделает вывод, что полковник Придд для вас достаточно важен, а вы для него – нет. Второй вывод может оказаться для вас еще менее лестным: вы смелы, потому что вас не замечают, и вы разговорчивы, потому что обижены. Горы молчаливы, а мухи не могут не жужжать, но это не повод уподобляться последним. Можете идти.

На то, чтобы отдать честь, повернуться и уйти, а не просто удрать, Арно хватило. С одной стороны, так и надо. С другой – жаль, но не утешать же… Ничего, Бруно всех помирит, а шляпы, если что, хватит и на троих.

– Теперь ты улыбаешься, – не преминул отметить Ойген. – Чему?

– Думаю, что бы ты сказал двадцать лет назад мне. Я только и делал, что петушился.

– В юности я также бывал несдержан, – торжественно объявил барон. – Вряд ли я стал бы тебе хорошим советчиком. Не исключаю, что у нас произошла бы дуэль.

– И фок Варзов пришлось бы искать другого преемника, – помянул-таки гвоздь в собственном сапоге Жермон. – Я всегда считал себя приличным фехтовальщиком, но до вас с Бешеным мне как до Холты.

– До Холты можно доехать за два с половиной месяца, – заметил бергер. – Чтобы сравняться с вице-адмиралом Вальдесом, тебе потребуется значительно больше времени – и то при условии постоянной работы.

– Ты будешь смеяться, – признался Жермон, – но я так и делаю. Понимаю, что для генерала перед войной это не самое необходимое дело, но рука к эфесу так и тянется, а все из-за вас. Пойми меня правильно, я не завидую, я понять хочу, что вы с Бешеным творили. И ведь был момент, когда я почти разобрался, вот и пытаюсь ощутить все заново. Только со шпагой в руке.

– Я охотно окажу тебе эту услугу. – Ойген казался удивленным. – Не понимаю, почему ты не попросил меня об этом сразу же, как я вернулся. Если ты располагаешь временем, можно начать прямо сейчас. Около твоего дома я видел вполне подходящую площадку.

Временем Жермон располагал, но подходящая площадка оказалась захвачена Ульрихом-Бертольдом Катершванцем. Барон размахивал ручищами и трамбовал землю тяжелым сапогом. Он был счастлив. Рядом с безмятежной физиономией стоял Придд и внимал.

– Ойген, – начал, понизив голос, Жермон, – я отдаю должное заслугам Ульриха-Бертольда, но…

– Можешь не продолжать, – остановил талигойца бергер, – в некоторых случаях отступление является единственным выходом.

Сколько офицеров мечтало привязать к своему эфесу ленту «Прекрасной Гудрун»! Удостаивались этого немногие: дочь кесаря никогда не одарила бы труса, а сердце не позволяло ей отличать врагов Фридриха; те же, кто сочетал преданность «Неистовому» с воинской доблестью, были наперечет. Руппи на подобный подарок не рассчитывал, но лента цвета штормового моря лежала на его укрытых медвежьим одеялом коленях.

– Я не могу ее принять. – Руперт поцеловал иссиня-черную шелковую полосу и вновь протянул Гудрун. Было немного жаль, но мертвый Зепп заслуживал награды больше выжившего Фельсенбурга, и к его гибели приложили руку друзья Фридриха.

– Потому что мы родичи? – усмехнулась Гудрун. – Какая глупость! Храбрость может быть в крови, но подвиг совершают сердце, разум и рука. Не думаешь же ты, что отец прислал тебе «Лебедя», потому что ты его внучатый племянник?

Этого Руппи не думал. Кесарь старался быть справедливым, а может, и был таковым, но он судит о Хексберг с чужих слов.

– Я жив, потому что погибли другие. Вот для них… Для фок Шнееталя, Бюнца, Доннера мало даже Северной Звезды,[10] а я не достоин ни Лебедя, ни вашей ленты.

– Вернер и Амадеус утверждают обратное, – не согласилась принцесса, – а я им верю. И зови меня на «ты», я не желаю считать себя твоей теткой, пусть и двоюродной. Я еще не старуха, а ты уже не ребенок.

Руппи обещал матери быть сдержанным. То же он обещал и себе, понимая, что ссора с «Девой Дриксен» ни к чему хорошему не приведет.

– Хорошо, – выдавил из себя лейтенант, – я попробую.

– Попробуй, – подзадорила она. – Ты стал очень красивым, хотя для мужчины это неважно. И для меня неважно, но ты стал воином, вот что мне нравится. Никогда бы не подумала, что сын Лотты выберется из колдовского озера.

– Я не зачарованный, – попробовал отшутиться воин. – Мое дело офицерское.

– Это-то меня и удивляет. Слезы держат мужчин сильнее цепей, а кузина знает, когда их проливать. – Гудрун улыбнулась и вздернула подбородок. – Это я никогда не плачу; наверное, мне следовало родиться мужчиной, как и тетке Элизе. Она меня не переносит, потому что мы похожи, только мне нравится быть «Прекрасной Гудрун». Эти яблоки сладкие?

– Не очень.

– Неважно. – Принцесса ухватила желто-красный шар. – Твой Кальдмеер когда с ума сошел? Когда его реем стукнуло или когда в вас стреляли?

Белоснежные зубы впились в блестящую кожицу. Брызнул сок. Гостья смеялась и грызла яблоко, а Руппи думал. Быстро и четко, словно на учениях. Смерть Руперта фок Фельсенбурга была выгодна лишь Бермессеру и Хохвенде. Убийство не удалось. Олаф добрался до Эйнрехта, и кесарь его выслушал, иначе бы Гудрун здесь не было. Олаф написал своему адъютанту. Любимому внуку сестры кесаря. Будущему «брату кесаря».[11] Свидетелю. Письма сгорели, но об этом знает только мама. Гудрун может догадываться, что Ледяной написал в Фельсенбург, а может и знать, если за гонцами следили. Нет, тогда бы письма перехватили…

– Обиделся за своего долговязого? – Дочь кесаря отложила яблоко. – Не люблю такие… Будь или кислым, или сладким, а они… как тряпье. Не обижайся, я, как ты знаешь, врать не люблю. Кальдмеер в свое время был хорош, но ему пора на покой. На пару с Бруно, впрочем, деду следовало уйти раньше. Это кесарями остаются, даже выжив из ума, а полководцы старше пятидесяти способны только топтаться на месте и проигрывать. Фрошеры это поняли и с тех пор побеждают. Ворон стал Первым маршалом в тридцать один, у старичья хватило ума потесниться, но мы же не фрошеры! Мы не можем оскорбить заслуженных людей недоверием, а они губят кампанию за кампанией…