Собор - Измайлова Ирина Александровна

— Чего смотришь?

Мужик повел плечом:

— Ничо. Гляжу просто. Домой, барин, едете?

— Домой, — радостно подтвердил Огюст, улыбаясь и втайне боясь, что улыбка у него получается глупая.

— Оно и видать, что так, что домой, — мужик тоже улыбнулся в бороду. — А издалеча ли?

— Из Парижа.

— Ну-у? А и как оно там?

— Всего понемногу, — развел руками архитектор.

Войдя в трактирчик, украшенный вывеской с самоваром и лаптем, Огюст прошел между некрашеными столами, за которыми тянули пиво извозчики, и уселся за столом в углу, как всегда любил делать. Хозяин трактира, еще молодой, но уже толстый, мордастый детина, тотчас заметил богатого гостя и подбежал к нему с самой услужливой маской на лице.

— Что-с будет угодно-с?

— Мне, любезный, чего-нибудь закусить, не слишком сытно, но на два часа дороги, да стакан вина, если есть приличное. И поживее.

— Сию минуту-с! Ждать никак не заставим-с!

Извозчики и двое полицейских, игравших в кости за столом возле дверей, оглядели путника, почмокали губами, оценив дорогую трость и лайковые перчатки, и вновь занялись пивом и тушеными карасями.

Трактирщик принес на медном подносе яичницу, кусок жареного леща с недурным соусом и высокий стакан чего-то густо-малинового, оказавшегося действительно сносным вином.

— Желаем-с удовольствия.

Привычно и ловко прихватив поднос под мышку, толстяк подцепил со стола рублевку, изогнулся в восторженном поклоне, ибо сдачи посетитель явно не требовал, и тотчас исчез.

Пока архитектор разделывался с яичницей, кто-то из гостей трактира вышел за дверь, кто-то зашел, какого-то упавшего из-за стола малого подручный толстяка выпихал в шею, сопроводив еще и картечью сочных кабацких словечек.

Задумавшись, Огюст уже не следил за происходящим.

Вдруг рядом с ним прошаркали чьи-то стертые подошвы, возле него остановились, и хрипловато-густой голос тихо сказал:

— Барин, угостите кружкой пива старого человека!

Архитектор поднял голову.

Нависая над его столом, припав к толстой палке-клюке, рядом стоял высокий, но сгорбленный старик. Морщинистое, будто резное лицо его выступало из круга седых поредевших волос, в бороде еще виднелись темные волоски. Запавшие глаза немного слезились, но взгляд их был не тусклым, а как бы догорающим, в них еще теплились искры.

В его позе, взгляде, голосе было не подобострастие, не мольба, а мудрое, покорное признание грустной необходимости просить и одновременно гордое намерение немедленно отойти, если на его просьбу ответят презрением. Говоря, он протянул вперед левую руку, она чуть дрожала, но в очертаниях ее угадывалась сломленная сила.

Монферран быстро сунул руку в карман, удачно поймал там полтину и протянул старику:

— На здоровье, уважаемый!

Старик взял серебряную монету, поднес к лицу и, слегка улыбаясь, проговорил:

— А кружка-то пива пятак стоит!

Огюст небрежно улыбнулся в ответ:

— Сегодня прохладно — выпейте лучше вина. А вино закусить надо.

— Благодарствуйте за щедрость!

В окрепшем голосе старика прозвучали звонкие, сильные ноты, он смутно что-то напомнил архитектору, но Огюст уже уходил вновь в свои мысли и даже не заметил сразу, что проситель не отходит от его стола. Затем, почувствовав, что он все еще стоит рядом, опять вскинул голову.

Старик смотрел на него и улыбался.

— А вы не изменились, Август Августович, — проговорил он. — Ну вовсе не изменились за четверть-то века… Подошед, я лица вашего не видал, а только поглядели на меня, признал тотчас. Только говорите по-иному. Почти вовсе как русский.

Монферран удивился:

— Вы меня знаете? А кто вы?

Он быстро вгляделся в старика, но заметил на сей раз только его изношенный суконный кафтан с порванными петлями; застиранный, но чистый ворот голубой рубахи, сухие вздувшиеся жилы некогда богатырской шеи.

— Не признаете, гляжу, — старик продолжал улыбаться. — А вы припомните залив Финский да скалы тамошние. И как ломали мы их. «И-и-и — раз! И-и-и — раз!» Помните?

Огюст ахнул и, точно ошпаренный, вскочил из-за стола:

— Матерь божия! Самсон Семенович?! Это вы?!

Теперь он узнал Самсона Суханова. Но что же с ним сталось? Что сталось с этим богатырем и тружеником?

— Я это, Август Августович, — грустно и просто проговорил каменотес. — Вот ведь и встретились мы с вами. Да я вот такой стал ныне.

— Садитесь, прошу вас! — архитектор придвинул старику стул, взял у него палку, чтобы тому легче было сесть. — Я зашел сюда случайно, с дороги… Разве я думал?.. Эй, хозяин! Вина! И все, что у вас есть самого хорошего, черт возьми!

Минуту спустя они чокнулись тем же самым вином, что перед тем уже подавали архитектору, неторопливо выпили свои стаканы и одновременно поставили их на стол.

— Откуда вы едете? — спросил мастер.

— Из Европы.

— Ну и как она?

— Как и была, что с нею станется? — махнул рукою Огюст. — Не могу я теперь без Петербурга… А вы… Как это с вами приключилось, Самсон Семенович?

Глаза каменотеса от выпитого вина ярче заблестели, он хлопнул ладонью по столу, и доски как будто прогнулись под его мощной рукой.

— Да как оно приключается, Август Августович? Судьба что лодка: плывет-плывет, ан раз — и перевернулась. Сами знаете, как я богат был. Деньги греб кучами, аж жаден стал от них… Да вот и наказал бог. На одном убыток понес, на другом. Баржи на Ладоге потопли с гранитом для одного монументу… И за гранит, и за баржи уплатил, а деньги немалые. Чашу каменну высекал в Царском Селе. Вышла на диво, однако же маялся долго, в сроки не вошел — опять убыток! Дальше — хуже. В долги вошел, расплатиться не смог. Скоро шесть годов, как все добро мое с молотка пошло. Позакладывал я медаль свою золотую, и кафтан с золотым позументом, и, грех сказать, оклады с иконушек. Семья-то большая, жена старая, сыны переженились, поразъехались, сами кто как мыкаются, а дочери уж при детях-внуках, иным самим жить нечем. Две младшие с дитями при нас, у обеих мужья померли… Два раза уже великому князю прошения подавал, вспоможения просил, чтоб хоть какой пенсион дали. А толку? Раз прислали двадцать пять рублей. Ну, пожили сколько-то. Во второй раз прислали. Век просить не будешь.

— Мерзавцы! — прошептал Огюст. — За такие труды… Скажите мне, сударь, где вы ныне живете?

Суханов приподнял низко опущенную седую голову и почти изумленно посмотрел на архитектора:

— Нешто вы все не устали для малых людей милостыней выспрашивать? Как тогда крыши в Пютерлаксе сделали ведь… То-то у вас лицо все такое же молодое. Небось, собираетесь сами к великому князю с прошением идти? Полно, бросьте!

— Не пойду я к великому князю! — с яростью воскликнул архитектор. — Я с государем поговорю… И если справедливость — случай, я случай этот не упущу. Где вы живете?

— В первом квартале Нарвской части, дом мой угловой — сто пятьдесят на тридцать два… Да только не стоит трудов ваших. На всех скорбящих не напасешься. А я ведь смотрел не раз на ваш собор… Подойду, погляжу, да на душе-то и полегче от такой красоты. Будто в лицо Богу смотришь.

— Правда? — заливаясь румянцем, воскликнул Огюст.

Суханов рассмеялся:

— И краснеете, как прежде! Потому, как белобрысый вы… С чего же я врать-то стану? Истинно говорю — собор вы великий строите. А я ж вам говорил, помните, — толк из вас будет. Старому мастеру верить можно.

Десять минут спустя в трактир заглянул кучер:

— Ваша милость, колесо починено. Ехать можно.

Монферран встал:

— Самсон Семенович, поедемте со мной. Нас в карете двое — Алеша и я. Мы и подвезем вас до города. Вы что здесь делали-то?

Суханов поморщился:

— Сдуру сюда притащился. У скота Тришки Ермилова в долг попросить решился. Прежде он у меня часто брал, купчишка этот дурной… Ведь не дал, собака, чуть пса с цепи не спустил!..

Теперь голос мастера выдал мучительную горечь, и Монферран покраснел еще сильнее, испытывая странное чувство вины и вспоминая отчего-то Максима Салина, его деревянную модель и гордый блеск его глаз.