Отец Арсений - Духовные отца Арсения

После сказанного наша обида почти прошла. Благословили детей иконой Казанской Божией Матери, выкупленной Юрием в 1929 г. у рабочих, разрушавших храм. Икона в той местности глубоко чтилась и считалась чудотворной (церковь была в селе под Ярославлем).

Сергей знал, что он наш приемный сын, но любил Юрия и меня не менее, чем Катя. В 1957 г. мы сделали запрос в НКВД и получили ответ: «Александра Викторовна Шилова умерла в 1950 г. от воспаления легких». На повторный запрос в 1966 г. ответили: «Расстреляна в 1948–1949 гг. (?), захоронение неизвестно, реабилитирована» .

Вот так сложилась наша жизнь, Юрия и моя. Господь был милостив к нам, особенно ко мне, многогрешной и виновной перед мужем. Отчетливо сознаю, что все мной написанное в основном относится только к моей жизни, Юрия и детей, почти ничего не сказано о жизни общины, ее людях, и духовный облик старца иеромонаха Арсения, руководившего нами, совершенно не обрисован.

Объясняется это тем, что мною написаны воспоминания об общине, озаглавленные: «Несколько кратких воспоминаний об о. Арсении и его духовных детях», сделана запись «Воспоминания о. Арсения 9 января 1975 г.», а также совместно с Наталией Петровной и Людмилой по поручению батюшки мы написали «Повесть временных лет общины» начиная с 1921 г. по 1976 г., в которой упомянули имена всех братьев, сестер, иереев, в том числе и тайно посвященных, важнейшие события, происходившие в описываемый период, даты смерти, приход к о. Арсению новых духовных детей, лагерников и других. По крупицам путем расспросов, как могли, собрали биографии многих духовных детей, ныне живущих или уже давно умерших. Биографии крайне кратки, но получилось три большие тетради, и, конечно, главным в воспоминаниях является наш батюшка старец о. Арсений.

Отец Арсений был доброжелателен, мягок и ровен по отношению ко всем людям, он любил их, но мне пришлось быть свидетельницей его непримиримости и твердости, когда это касалось исправления допущенных его духовными детьми ошибок, несправедливостей, грехов. В двадцатые годы Аня К. была деятельным участником общины, помогала многим, и батюшка даже отмечал ее. Кончалась литургия, о. Арсений вышел с крестом, и молящиеся подходили и прикладывались, некоторых он благословлял. Подошла Аня, но он давал окружающим прикладываться к кресту, а ее словно не замечал. «Батюшка! – послышался голос Ани, – Благословите меня!» – и о. Арсений громко сказал: «Я удивлен, как Вы могли появиться в храме после совершенного, не приходите, пока не исправите содеянного». Вся в слезах ушла Аня, но в следующее воскресенье была в храме, исповедовалась и причащалась. Все встало на свои места. Впоследствии Аня рассказывала, что дома оскорбила мать и отца в такой сильной степени, что маму положили в больницу. Сразу после ухода из церкви она поехала и испросила прощения, и то, что батюшка так поступил, на всю жизнь стало ей уроком.

В 1965 г. мы сняли летом комнату и жили в Ростове. Помню, приехавшие собрались за столом к обеду, в комнату вошел батюшка, прочел молитвы, и мы стали подходить под благословение. Подошла Любовь Ивановна, пришедшая к батюшке в 1961 г., человек очень приятный, добрый и любимый нами. Подошла Любовь Ивановна, а о. Арсений сказал: «Благословлять не буду, немедленно уезжайте, исправьте сделанное и только тогда приезжайте». Любовь Ивановна заплакала, батюшка ушел в свою комнату и вышел, когда она ушла из дома. Через неделю Любовь Ивановна приехала, долго исповедовалась и потом приезжала постоянно. Причину, побудившую о. Арсения не благословлять ее, не знаю.

В тех случаях, когда возникала необходимость исправить недостатки человека, помочь ему преодолеть греховность, укрепить в нем веру в Бога, научить любить ближних своих, батюшка был непоколебим, но всегда как бы оценивал внутренний мир человека, глубину его веры и характера, чтобы словами строгости, необходимым вразумлением не оттолкнуть, не обидеть человека, а помочь понять то плохое, что необходимо исправить в самом себе.

Кончая свои записки, вспоминаю сказанные о. Арсением слова: «Вера в Господа Бога и любовь к людям тогда живут в каждом из нас, когда мы искренне и постоянно возносим молитвы к Творцу, Божией Матери и святым, живем в Церкви, совершаем добрые дела и любим ближних своих».

В воспоминаниях, написанных духовными детьми о. Арсения, иногда встречаются разночтения, неточности в датах, одни и те же события освещаются по-разному. Думаю, что это результат того, что каждый писал в меру своего восприятия и памяти, тем более что многое писалось спустя годы, но главное – о. Арсений остается и сегодня нашим наставником, и все написанное о нем равно дорого.

Написано Кирой Бахмат.

Из архива В. В. Быкова (получено в 1999 г.).

АРХИЕПИСКОП

4 августа 1970 г.

Я приехала к о. Арсению с целым рядом вопросов и сомнений, возникших в связи с семейными обстоятельствами, племянником, моим братом, его семьей. Приехала рано и уже в шесть утра звонила в дверь дома Надежды Петровны, предполагая уехать с поездом в 22 часа. Днем переговорила и, получив наставления о. Арсения, сказала, что уезжаю вечером. К моему удивлению, батюшка попросил меня не уезжать и остаться до двухчасового поезда – я, конечно, с радостью согласилась.

Вечером, это было 4 августа 1970 г., в день святой мироносицы равноапостольной Марии Магдалины, как было принято, после вечернего чая собрались в столовой, было нас семь человек. Когда разговоры закончились и стало тихо, о. Арсений сказал нам, что расскажет о событии, происшедшем с ним в лагере особо строгого режима в 1942 г.

«Неизвестно, почему (хотя в лагере для заключенных все неизвестно) привели в барак человек десять–двенадцать заключенных из дальних лагерных пунктов; все они были «доходяги», то есть не пригодны к работе. Мое внимание привлек древний старик, с трудом дошедший до нижних нар. Старик выглядел уставшим и больным, но утром свободно ходил по бараку по нужде и даже на поверки.

Я знал, что в бараке находились два священника, одного звали о. Архип, другого – о. Пантелеимон, он был украинский униат. Не знаю почему, но и тот и другой тщательно избегали общения со мной. Поведение униата о. Пантелеимона было понятно, да я и сам не хотел с ним вести разговоры. Ненависть униатского духовенства к православным священникам была огромной, и любой самый безобидный разговор мгновенно превращался в поток оскорблений и поношений в адрес православия. Я давно уже заметил, что униаты неплохо дружили с баптистами и протестантами, но православные были им ненавистны. Почему избегал меня о. Архип, не знаю, но стороной мне стало известно, что когда-то он служил священником в Воронежской области. Внешне он был приятен, добр и, насколько можно быть в лагере, приветлив и общителен.

Прошло дней 15–20 с тех пор, как с этапа привели в барак группу заключенных. Вечером, вероятно часов в десять, подошел ко мне заключенный и сказал: «Слушай! У нас старый поп помирает, еще говорит, просит тебя придти; давай быстренько, а то издохнет» (уголовники не говорили «человек умер», говорили – «подох»). Я пошел. На нижних нарах лежал древний старик. Утром его разбил параду, двигаться уже не мог, но почему-то еще говорил; речь его была мятой, нечеткой, но я понимал его. Сел на его нары. Медленно выдавливая слова, начал исповедь, назвал свое имя и сказал: «Я – архиепископ». В одно мгновение я вспомнил все, что знал об этом умирающем человеке. Он был епископом синодального посвящения (до 1917 г.), считался верным сыном Церкви, принимал участие в Поместном Соборе 1917–1918 гг. и в избрании Патриарха Тихона – и вдруг внезапно примкнул к обновленцам, вел ожесточенную борьбу за смещение Патриарха Тихона и многих архиереев. Потом был арестован, сидел в лагерях, вышел, принес покаяние митрополиту Сергию [7], был принят в общение с оставлением в сане епископа, вновь несколько раз арестовывался, заключался в лагеря. Личных встреч у меня с ним не было.

Почему этот изможденный старик находился в лагере? В лагере особо строгого режима больных не «актировали», в инвалидные лагеря не отправляли, а при очередной «чистке» лагеря всех безнадежных больных обычно расстреливали. Этот человек, абсолютно нетрудоспособный, находился в общем бараке, на работы не выводился, старшой по бараку был об этом предупрежден. Я вспомнил, что в 1939 г. этот епископ внезапно куда-то исчез. Об аресте его не говорили, и имя в церковных кругах не упоминалось.

Был уже поздний вечер, соседи умирающего могли высказать недовольство, что разговором мы им мешаем, но все же в лагерях к смерти относились «уважительно». Если заключенный священник в нашем лагере исповедовал умирающего, наказывали большим сроком сидения в карцере или увеличивали срок заключения на один год. Однако в лагере особого режима любое увеличение срока заключения являлось абсурдным: заключенный рано или поздно должен был обязательно в нем умереть, ибо весь режим жизни, питания и работы был направлен на это. На свободу из нашего лагеря в основном выходили бывшие члены партии и только по решению «вождя» или ходатайству его ближайших соратников. За семнадцать лет моего заключения таких освобождений было не более двенадцати–пятнадцати, в то время как в лагерях общего режима, где я пробыл один год, досрочные освобождения были обычным явлением.