Полет на спине дракона - Олег Широкий

Даритай уставился на Боэмунда сначала недоумённо, потом его голос задрожал от обиды, удивления, растерянности. Таким его не видел никто...

   — Значит, ты думаешь, что... что я бы... — сбивчиво забормотал он. — Но как ты... — Он стал багроветь. — Даже Берке, даже он не взял меня на подозрение... Может, позовёшь палачей с железом? Давай, давай... — Губы Даритая стали жёсткими.

Боэмунд мягко положил руку на плечо:

   — Успокойся. Тут дело даже не в том, что я тебе верю, как себе, тут в другом дело. Ваши разговоры с ханом не слышны, но они — видны. Как бы ты мог, убив хана, выйти незамеченным своими же людьми? Но, но всё-таки припомни, не пробежала ли между вами тень... накануне?

Стало слышно, как в цветное стекло бьётся мотылёк.

   — Нет, Боэмунд, не тень, чёрная туча, — неохотно признался Даритай после тяжёлого молчания. — Но об этом не расскажешь в трёх словах.

   — Так расскажи в ста словах, — мягко нажал Боэмунд.

   — Придётся начать очень издалека, — смутился начальник охраны и лучшей в войске сотни, — но... зачем тебе? Ладно, хватит изображать удивление. Её ненаглядный князь Олег не погиб тогда, а прозябал в заложниках у Гуюка. Вот ты слушал мою боль, а ни одной ресницей не пошевелил, змей. А ведь знал, что Олег — жив.

   — Что жив — знал, ну и что? Мне важен сейчас твой душевный порыв, не прерванный ничем. Продолжай.

   — Так вот Евдокия теперь с ним, в Новой Рязани. А он — рязанский князь, ибо получил от Бату грамоту на княжение вместо Ингваря. Неужто и это не знал?

   — Знал... про князя, но не про Евдокию твою. Погоди-погоди, дай теперь угадать. Стало быть, Мунке-хан после гибели Гуюка отпустил его заложников, в том числе — Олега. Он явился к Бату... и тот пожаловал ему рязанское княжение. А чтобы обеспечить полное верноподданство, хан подарил ему счастье... Да, это очень в духе нашего повелителя. Вернул жену, которую тот считал погибшей. Долго ли? Просто приказав тебе отдать невольницу, слишком для тебя роскошную. Получается, ты был сундуком, в котором спрятали жемчужину... — Во взгляде Боэмунда промелькнула не обидная жалость, он вздохнул: — И про благоговение твоё перед ней Бату тоже наверняка знал. Вот и не забирал её у тебя. До поры до времени.

Даритай затрясся мелкой дрожью.

   — Да, Бамут. Ты всё рассказал так ясно, как и я этого не видел. Пришли нухуры в сопровождении коназа Олега и передали мне приказ: её... вывести. — Даритай чуть ли не всхлипнул. — Понимаешь, тут ещё так совпало, что стала она за последний месяц оттаивать, замечать меня стала как-то по-особенному. И ещё... появилась эта самая улыбка вполгубы. Голова после той улыбки совсем у меня загудела. А надежда как дрофа, бредущая в силки — только бы не спугнуть, и вдруг... Видел бы ты их встречу.

   — Лишилась чувств твоя звезда...

   — Если бы. Увидела его... и спокойно так говорит: «Ну вот, наконец-то, а я уж заждалась». А я смотрю, она на ступеньке на одной ноге стоит, а вторая как была на весу (чтобы ниже спуститься), так и замерла.

   — А он?

   — Ну, просветлел весь. Стоит, молчит. Тут его сопровождающий нухур тронул за плечо: проснись, мол. И мне с нажимом говорит: «Даритай, тебе повеление хана Бату. Невольницу эту отдать князю немедленно. Завтра получишь из казны за неё, как за урусутскую княжну».

   — И...

   — И тут она подошла к Олегу, тихо, медленно. Они взялись за руки... как слепые, как дети. И пошли от дверей моего дома,— мрачно закончил Даритай. — А я стоял как побитый пёс... Она не оглянулась даже... в мою сторону не взглянула. Будто я и всё, что со мною было, — просто чёрный морок.

   — Счастье — вещь слепая, несострадательная. Чужие судьбы калечит не хуже войны.

   — Да, Боэмунд. Я тоже о чём-то таком подумал. И впервые рассердился на повелителя. Столько я для него сделал, а он так со мною поступил.

Боэмунд напрягся, спина натянулась струной:

   — Встречался ли ты после этого с ним?

   — Да, он вызвал меня этим же вечером, и мы долго говорили о случившемся. Надо же, кто я и кто он?

   — Помнишь ли ты этот разговор? — резко нажал Боэмунд. — Не бойся. Я знаю, что ты не убивал хана.

   — Да, я всё прекрасно помню... почти. Кажется, он оправдывался. Но легче мне не стало. Представь себе мышь, перед которой оправдывается тигр.

   — Пили архи... — всё более заинтересованно налегал Боэмунд.

   — Не так, чтобы опьянеть, но... да. Великая милость пить с ханом...

   — Многого ли ты не помнишь с того вечера?

   — Не очень. Н... но... Мы встречались и потом.

   — А теперь, Даритай... о другом. Приходил ли кто-то неизвестный к тебе ещё? В тот последний день.

   — Нет.

   — Вот так дела. А ну-ка вызови тех, кто стоял тогда на охране твоих ворот.

Вызвали стражу. Нет, ничего такого, вот разве длинный вонючий старик-пилигрим. Вещал и причитал, жаждал видеть хозяина, кричал что-то невразумительное.

   — И что, вы решили не беспокоить меня по пустякам? Мало ли бесноватых, — сердито спросил Даритай опешившего нухура.

   — Ты забыл, господин. Шума было слишком много, и ты вышел из дома... Вы отошли в сторонку и о чём-то говорили. Недолго... Потом ты рассердился и прогнал его прочь.

Даритай вдруг похолодел и переглянулся с Боэмундом... В глазах прыгал испуг. Он ухватил Боэмунда за руку и прошептал:

   — Я этого не помню... НЕ ПОМНЮ.

Боэмунд стремительно бросился к нухуру в надежде, которая не должна была сбыться:

   — Этот, старик... Его можно найти?

И гром грянул...

   — Нет ничего проще. Я тогда, на всякий случай, послал проследить. Он и сейчас там, среди паломников, за рынком, в землянке для рабов... с какой-то женщиной... Схватить? Привести сюда?

   — Нет, ничего такого. Покажи мне его... Покажи мне эту хижину. И... и всё... дальше я сам. А вы... издалека. Скорее всего — это мираж, моя глупость. Моя досада, что не могу взять след.

Дождавшись, пока женщина с кувшином скроется внутри хижины, он последовал за ней. Откинув верблюжье покрывало, прикрывающее саманный вход, осторожно вошёл.

Она сидела на земляном полу. Лицо — наглухо закутанное арабской куфией, только глаза. Что-то знакомое в глазах. Но нет, этого не может быть.

Боэмунд выпрямился, как барс перед прыжком... И вдруг голос, который он ни с чем бы не спутал, едва не сбил его с ног:

   — Здравствуй, Бамут... Я ждала, что ты придёшь... Ждала и не ждала. Да, ты всё правильно понял, про Бату. Но лучше уйди сейчас.

   — Почему, Прокуда, почему?

   — Что у тебя осталось в жизни? Только воспоминания... Если ты откинешь полог за моей спиной — лишишься воспоминаний. Стоит ли истина того, чтобы лишиться воспоминаний?

Не узнавая своего голоса, он прошелестел:

   — Прокуда, ты ли это? Раньше ты не умела говорить ТАК.

Родной звонкий голос. А интонация — чужая, жёсткая, как сушёная кожа.

   — А теперь — научилась...

Белый смерч перевернул его и властно закружил, вытер им, как тряпкой, белопыльные улицы Кечи-Сарая. Маленьким, словно песчинка, понёсся Боэмунд за красные горы, за жёлтые песчаные реки, путешествующие как люди, за колючие леса. «Я ещё стою, но где я, где?»

   — Ты в прошлом, — усмехнулись сквозь куфию, — сладко ли?

Ватными ногами он шагнул, отдёрнул вторую завесу... Постаревший, всё с теми же мятущимися волосами и бородой, перед ним стоял Маркуз.

   — Ты удивлён, забыл ли главное? Я не умею ничего, только одно мне даром дано: усилить ту страсть, которая есть и без того.

Боэмунд был не в силах произнести ничего внятного, слишком потрясён.

   — Давным-давно, в горах иртышских говорили мы с Бату о смерти. Я сказал: «Слово владеет всем, душа лучше знает час ухода, чем разум. Хочешь ли, чтобы я подчинил твою душу колдовскому слову?

Кто произнесёт его в должный час, отодвинет твой суетный разум в сторону будто глупого тургауда, не пускающего в юрту важного гонца? Кто произнесёт его — откроет тайники судьбы твоей. Мягкое, как шёлк, мудрое беспамятство окутает тебя, и ты выпьешь тот яд, что будет с тобой всегда, яд блаженной смерти. Я дам тебе такой.

Не пугайся. Это слово не предаст, как перекупленный слуга. Ибо только в одном случае действенно будет: если все нити отрезаны. Останутся ли стремления, друзья, любимые — ничего не получится. Тварный мир не отпустит в небытие, и заклятье скользнёт по душе, как капля воды — безвредно.

Но зато... блажен, кому вовремя уйти удалось. Не заберёт он с собой в Верхний Мир тоску. Очищенный, быстрее возродится дух его для новой жизни. Не станет он неприкаянным духом скитаться по ночам».

Боэмунд, убаюканный проникновенным голосом Маркуза, умиротворённо кивнул: