Жизнь Клима Самгина (Часть 2) - Максим Горький

Медная, довольно искусно сделанная фигурка Клеопатры несколько примирила Самгина с Иноковым.

- Да, вероятно, вы анархист, - сказал он задумчиво и спросил: - Вы знаете, Корвин - в "Союзе русского народа"?

- Ну и чорт с ним, - тихо ответил Иноков. - Забавно это, - вздохнул он, помолчав. - Я думаю, что мне тогда надобно было врага - человека, на которого я мог бы израсходовать свою злость. Вот я и выбрал этого... скота. На эту тему рассказ можно написать, - враг для развлечения от... скуки, что ли? Вообще я много выдумывал разных... штучек. Стихи писал. Уверял себя, что влюблен...

Усмехнувшись, Иноков прикрыл глаза, точно задремал. "Это он врет", подумал Самгин, а Иноков, не открывая глаз, заговорил:

- Да - вот что: на Каме, на пароходе - сестра милосердия, знакомое лицо, а - кто? Не могу вспомнить. Вдруг она эдак поежилась, закуталась пледом - Лидия Тимофеевна. Оказалось, везет мужа в Тверь - хоронить.

- Убит?

- Тиф. Или - воспаление легких, не помню. Замечательно рассказывала она, как солдаты станцию громили, так рассказывала, будто станция-то - ее усадьба...

Иноков поджал ноги, собрался весь в комок и, поблескивая глазами, оживленно, с явным удовольствием, заговорил:

- Я тоже видел это, около Томска. Это, Самгин, - замечательно! Как ураган: с громом, с дымом, с воем влетел на станцию поезд, и все вагоны сразу стошнило солдатами. Солдаты - в судорогах, как отравленные, и сразу: зарычала, застонала матерщина, задребезжали стекла, все затрещало, заскрипело, - совершенно как в неприятельскую страну ворвались!

Жадно затянувшись дымом, он продолжал с увлечением.

- Меньше часа они воевали и так же - с треском, доем - исчезли, оставив вокзал изуродованным, как еврейский дом после погрома. Один бородач - красавец! - воткнул на штык фуражку начальника станции и встал на задней площадке вагона эдаким монументом! Великолепная фигура! Свирепо настроена солдатня. В таком настроении - Петербург разгромить можно. Вот бы Девятого-то января пустить туда эдаких, - закончил он и снова распустился в кресле, обмяк, улыбаясь.

Исподлобья глядя на его монашеское лицо, Самгин хотел спросить: "Зачем это нужно, чтоб Петербург был разгромлён?" Но, помолчав, сухо спросил:

- А зачем вы ездили в Сибирь?

- Да так... посмотреть, - устало ответил Иноков и, позевнув, продолжал: - Вот и сюда приехал вчера, тоже не знаю зачем. Все здесь известно мне, никого у меня нет.

- Встретил на улице Томилина. Растолстел он, надутый такой, глаза жирком заплыли. Позвал меня к себе, чай пить. Сожительница его умерла, теперь он домохозяин, живет с какой-то дылдой в пенснэ и перекувырнулся к богу. Забавнейшая штука! "Все, говорит, я исследовал и, кроме бога, утверждаемого именно православной церковью, ничего неоспоримого - нет!" "А - как же третий инстинкт, инстинкт познания?" Оказывается, он-то и ведет к богу, это есть инстинкт богоискательства. Поругался я с ним. Слушайте-ко, Самгин, - можно выспаться у вас?

Не очень охотно Клим отвел его в столовую, пустую и темную, окна ее были закрыты ставнями. Там, сидя на диване и снимая сапог. Иноков спросил:

- Вы верите в заговоры? В бабьи заговоры на кровь, на любовную сухоту?

- Разумеется, не верю, - сердито ответил Самгин.

- А я - верю. Сам видел, как старухи кровь заговаривают. И, по-моему, философия - заговор на совесть, на успокоение встревоженной Совести. Нет?

- Спите, - пробормотал Самгин, уходя и думая:

"Надо скорей кончить здесь все и - в Москву!"

Утром Иноков исчез, оставив на полу столовой множество окурков. В этот день дома города как будто стиснулись, выдавив на улицы всех жителей. Торжественно звонил соборный колокол, трещали пролетки извозчиков, люди шагали быстро, говорили крикливо и необычно перепутались: рядом с горожанами, одетыми празднично, шла растрепанная мастеровщина, всюду сновали оборванные ребятишки, стремясь как на пожар или на парад. День, как все дни этой недели, был мохнатый и бесхарактерный, не то - извинялся, что недостаточно ясен, не то - грозил дождем. Мелко изорванные, сизые и серые облака придавали небу вид рубища или паруса, испещренного заплатами.

К собору, где служили молебен, Самгин не пошел, а остановился в городском саду и оттуда посмотрел на площадь; она была точно огромное блюдо, наполненное салатом из овощей, зонтики и платья женщин очень напоминали куски свеклы, моркови, огурцов. Сад был тоже набит людями, образовав тесные группы, они тревожно ворчали; на одной скамье стоял длинный, лысый чиновник и кричал:

- Господа! Мне - ничего не надо, никаких переворотов жизни, но, господа, ура вашей радости, восхищению вашему, огням души - ур-ра!

Самгин не видел на лицах слушателей радости и не видел "огней души" в глазах жителей, ему казалось, что все настроены так же неопределенно, как сам он, и никто еще не решил - надо ли радоваться? В длинном ораторе он тотчас признал почтово-телеграфного чиновника Якова Злобина, у которого когда-то жил Макаров. Его ура поддержали несколько человек, очень слабо и конфузливо, а сосед Самгина, толстенький, в теплом пальто, заметил:

- Ишь, как размахался!

- Возмущается, - сказал кто-то.

- Эхе-хе...

Озорниковато расталкивая публику, прошло десятка три работниц с фабрики варенья; одна из них, очень красивая, приплясывая, потряхивая пестрой юбкой, пела:

Пойду в переулочек,

Куплю барам булочек,

Куплю барам сухарей,

Нате, жрите поскорей!

- Это самые распутные девки в городе у нас, - сказал Самгину толстенький, как бы хвастаясь особенностью города,

Товарки певицы осторожно хихикали, опасливо оглядывались, за ними торжественно следовал хозяин фабрики, столетний слепец Ермолаев, в черных кружочках очков на зеленоватом, длиннобородом лице усопшего. Его вели под руки сын Григорий, неуклюжий, как ломовой извозчик, старик лет шестидесяти, первый скандалист города, а под другую руку поддерживал зять Неелов, хозяин кирпичного завода, похожий на уродливую тыкву, тоже старик, с веселым лицом, носатый, кудрявый. Сверкая желтыми белками глаз, Григорий Ермолаев покрикивал на людей:

- Сторонитесь! Не видите?

А отец его, в черном сюртуке до пят, в черном бархатном картузе, переставляя деревянные ноги, вытирал ладонью мертвый, мокрый нос и храпел:

- Не допускайте, православные, не допускайте! Прихрамывая, качаясь, но шагая твердо и широко, раздвигая людей, как пароход лодки, торопливо прошел трактирщик и подрядчик по извозу Воронов, огромный человек с лицом, похожим на бараний курдюк, с толстой палкой в руке. За ним так же торопливо и озабоченно шли другие видные члены "Союза русского народа": бывший парикмахер, теперь фабрикант "искусственных минеральных вод" Бабаев; мясник Коробов; ассенизатор Лялечкин; банщик Домогайлов; хозяин скорняжной мастерской Затиркин, непобедимый игрок в шашки, человек плоскогрудый, плосколицый, с равнодушными глазами.

Самгин постоял в саду часа полтора и убедился, что средний городской обыватель чего-то побаивается, но обезьянье любопытство заглушает его страх. О политическом значении события эти люди почти не говорят, может быть, потому, что не доверяют друг другу, опасаются сказать лишнее.

- Сказывали - музыка будет на площади, - слышал Самгин.

- К чему же это - музыка, если солдат не пригнали?

- Не царский день.

- Вот именно - не царский!

- Союзнички наши идут.

- Обязаны.

Маленький человечек в полосатом костюме и серой шляпе, размахивая тростью, беспокоился:

- А отчего полиции нет? Вы не знаете - почему нет полиции?

- Народ - трезвый.

И только мрачный человек в потертом пальто и дворянской фуражке не побоялся высказать откровенно свой взгляд: отодвинув Самгина плечом, он встал на его место и сказал басом:

- Ничего доброго из этой жидовской затеи не будет, а союзники болваны.

В общем люди были так же бесхарактерны, как этот мохнатый, пестрый день. Многие, точно прячась, стояли в тени под деревьями, но из облаков выглядывало солнце, обнаруживая их. На площадь, к собору, уходили немногие и нерешительно.

Самгин подвинулся к решетке сада как раз в тот момент, когда солнце, выскользнув из облаков, осветило на паперти собора фиолетовую фигуру протоиерея Славороссова и золотой крест на его широкой груди. Славороссов стоял, подняв левую руку в небо и простирая правую над толпой благословляющим жестом. Вокруг и ниже его копошились люди, размахивая трехцветными флагами, поблескивая окладами икон, обнажив лохматые и лысые головы. На минуту стало тихо, и зычный голос сказал, как в рупор:

- Не верьте обольщениям безумцев, не верьте хитростям инородцев!

Было хорошо видно, что люди с иконами и флагами строятся в колонну, и в быстроте, с которой толпа очищала им путь, Самгин почувствовал страх толпы. Он рассмотрел около Славороссова аккуратненькую фигурку историка Козлова с зонтиком в одной руке, с фуражкой в другой; показывая толпе эти вещи, он, должно быть, что-то говорил, кричал. Маленький на фоне массивных дверей собора, он был точно подросток, загримированный старичком.