Хищник. Том 1. Воин без имени - Гэри Дженнингс

— О, это память о некоей даме, — солгал я, — которая, пребывая как-то ночью в экстазе, не смогла устоять перед искушением попробовать меня на вкус.

— Euax! — воскликнула Дона, и глаза ее засверкали, как у кошки. — Ты уже возбудил меня, Торн. — И она потянулась, словно кошка, на своей мягкой и просторной постели.

Откровенно говоря, перед тем свиданием я сильно беспокоился и по другой причине: ранее мне пришлось в образе мужчины совокупляться только с одной женщиной, да и то я при этом притворялся. Хотя с Доной в ту ночь я не сделал ничего, чего бы не сделал давным-давно с Дейдамией, но разница оказалась существенной: в аббатстве я был сестрой Торн и считал себя настоящей женщиной. Теперь же я занимался любовью как мужчина и делал все так же пылко, как Гудинанд проделывал это с Юхизой.

Таким образом, когда мы с Доной сплелись в страстных объятиях, я обнаружил, что каким-то краешком своего сознания — и как только я сумел это понять? — я напоминал себе самому, как некогда наставлял Гудинанда использовать пальцы, губы и член. В то же самое время, к вящему удовольствию Доны, я также припомнил, что именно доставляло радость как Юхизе, так и Дейдамии. К счастью, эти воспоминания не помешали мне оказаться на высоте как мужчине. Я проявил себя любовником страстным и неутомимым, как и Гудинанд, и ненасытная Дона была благодарна мне не меньше, чем Юхиза Гудинанду.

Ну а когда мы с ней полностью насладились моей мужественностью, у меня снова появилось чувство, что оба мы были несколькими различными людьми одновременно: Торнарексом и Доной, Юхизой и Гудинандом, сестрой Торн и сестрой Дейдамией — любовниками активными и пассивными, проникающими и поглощающими, дающими и берущими, извергающими и впитывающими. И вновь, как это происходило и прежде, от ощущения того, что мы двое словно менялись местами, занимаясь любовью, мое наслаждение еще больше усилилось. Думаю, что это каким-то образом передалось и Доне, хотя она вряд ли испытывала подобно мне чувство двойственности.

В любом случае, когда мы наконец спустились с вершин блаженства и обрели способность говорить разумно, Дона прошептала со вздохом радости:

— Macte virtute![184] — А затем со смешком добавила: — Я стану рекомендовать тебя своим подругам.

— Benigne[185],— поблагодарил я ее с насмешливой торжественностью. — Но думаю, что это едва ли необходимо. Несколько твоих подруг уже оказали мне знаки внимания…

— Ах! Замолчи, ты, хвастун! Похоже, что в тебя влюбилось столько дам, что ты просто не сможешь всех удовлетворить. Позволь рассказать тебе историю о мужчине, у которого были две любовницы, обе невероятные собственницы. Одна была красивой, но не слишком молодой дамой, а другая совсем юной и по-детски непосредственной девушкой. Как ты думаешь, что произошло с этим мужчиной?

— Думаю, что это нетрудно угадать, Дона. Полагаю, он был невероятно счастлив с ними.

— Ничего подобного! Через некоторое время бедняга стал совершенно лысым.

— Не понимаю. Даже неумеренные… хм… неумеренные занятия любовью вряд ли могут сделать мужчину лысым.

— Я же сказала тебе, что обе любовницы были чрезвычайно ревнивыми и настоящими собственницами. Дама постарше выдрала у любовника все темные волосы, а молоденькая девушка — все седые. — И она весело рассмеялась над собственным рассказом.

Дону вообще было очень легко развеселить. И когда эта женщина в очередной раз засмеялась, ее восхитительное тело заколыхалось при этом столь возбуждающим образом, что мне не захотелось понапрасну тратить время на разговоры.

Я не стану подробно и во всех деталях описывать это или другие мои свидания как с Доной, так и с другими женщинами и девушками Виндобоны. Сообщу лишь, что я не стал лысым. Таким образом, в течение еще нескольких месяцев я наслаждался тем, что был Торнарексом, постепенно постигая и испытывая на себе всё новые знания и премудрости.

В декабре — вместе с другими жителями Виндобоны, от herizogo до самого последнего раба — я принял участие в праздновании сатурналий. Целую неделю самые знатные семьи устраивали в огромных особняках роскошные пиры, каждый из которых продолжался от сумерек до рассвета. Хотя пиры эти и начинались весьма чопорно, они вскоре становились более беззаботными, переходя затем в настоящие вакханалии.

Самым буйным празднованием из всех, что я посетил, оказался пир, который закатил легат Балбуриус для своего легиона Гемины. Поскольку официальным поводом для проведения сатурналий, праздновать которые начинали после зимнего солнцестояния, был поворот Солнца к лету (а почти все римские воины все еще поклоняются Deus Solis[186] Митре), праздник этот неизбежно превратился в самую настоящую вакханалию.

Слоняясь по крепости и наблюдая, как воины пируют со шлюхами, которых ради праздника привели в гарнизон из нижнего города, я столкнулся с совершенно пьяным декурионом. Он по-товарищески обнял меня за плечи и произнес целую речь, призывая меня отказаться от моей веры, какой бы она ни была, и обратиться к более возвышенному митраизму.

— Тебе, разумеется, придется начать с одной из испытательных ступеней… ик… как Ворону, Скрытому или Воину. Но затем, пройдя обучение и хорошо себя зарекомендовав, ты сможешь перейти на ступень Льва и стать настоящим митраистом. Изучая наше учение дальше и творя добрые дела, ты сможешь подняться на ступень Перса. В некоторых легионах… ик… это все, чего ты можешь достичь. Но здесь, у нас, есть несколько Солнечных Вестников, одним из которых я имею честь быть. И — хочешь, верь, хочешь, нет… ик — у нас имеется даже митраист самого высокого ранга, дорасти до которого жаждут все, — Отец. Это… ик… наш уважаемый легат. И знаешь что, юный Торнарикус, я могу стать твоим поручителем, если ты захочешь к нам присоединиться. Что скажешь… ик?

— А скажу я… ик… следующее, — ответил я, высмеивая его. — В своей жизни, декурион Солнечный Вестник, я знавал многих людей, которые желали обратить других. Каждый из них настаивал: «Ты должен принять моего бога, мою веру и моих служителей». Всем им я говорил — и тебе тоже скажу, декурион, — thags izvis, benigne, eúkharistô[187]: я почтительно отклоняю твое предложение.

Затем в феврале в Виндобоне начались луперкалии, празднование в честь бога Фавна, одно из прозвищ которого — Луперк. Говорят, что в незапамятные времена римляне приносили ритуальные жертвы: сдирали с козлов шкуры, вырезали из них ремни и делали хлысты. Но постепенно луперкалии стали всего лишь праздником, символизировавшим приручение животных. Кнуты теперь делали из лент, и лишь одно напоминало о прежней церемонии: маленькие мальчики бегали голышом по улицам, размахивая своими мягкими кнутами, а женщины повсюду заступали им дорогу для того, чтобы они «ударили» их хлыстом. Считалось, что, поскольку первоначально хлысты делали из похотливых козлов, подобная «порка» могла излечить бесплодие или сделать женщину более плодовитой. Так что в праздновании луперкалии заключался сокровенный смысл, иначе они стали бы просто очередным поводом для пиров и веселья.