Философия случая - Станислав Лем

же медицины значительные успехи терапии, поддержанные новейшими технологиями, противоречат культурному императиву сохранения здоровья и жизни любого человека и притом одинаковым способом, потому что для выполнения этого императива материальные возможности медицинской техники недостаточны. Автоматизация производства также противостоит постулатам равенства, потому что безработица, вызванная роботизацией, не одинаково угрожает всем специальностям. Что касается возвышенного и признанного многими идеала непосредственной демократии, то в принципе он мог бы быть осуществлен хоть сегодня. А именно: в том случае, когда любое решение по поводу любого общественного вопроса могло бы быть принято тут же на основании всеобщего голосования посредством компьютерных терминалов, проведенных в каждый дом. Несомненно, это стало бы настоящей катастрофой, потому что среди центральных противоречий, присущих демократическому идеалу, имеется и противоречие между цивилизацией, понятой как одинаковая сумма благ для всех, и цивилизацией, понятой как система, должным образом управлять которой умеют только получившие соответствующее образование эксперты.

Итак, технологический прогресс – это не просто прогресс культуры, но и фактор, направляющий ее в противоположные стороны. Стационарность – прежнее состояние культуры, из которого человечество вышло уже много веков назад, и ничто не указывает на то, чтобы когда-нибудь оно снова могло к нему вернуться. Существование такой возможности всегда предполагалось мелиористскими утопиями, согласно которым она уже не должна быть единым потоком имманентно-противоречивого развития культуры, но скорее своего рода возвышенным плато, символизирующим всеобщий доступ к полезным в жизненном отношении благам. Как бы мы ни называли это «плато благосостояния», оно, по-видимому, есть чистая фикция, потому что трудно представить себе, чтобы что-нибудь, помимо полной катастрофы, могло бы затормозить или хотя бы замедлить направленное во все стороны технологическое развитие, которое ускоренно увлекает нашу цивилизацию в неведомое будущее. Катастрофа имеется в виду не обязательно военная: футурологи в своих сценариях уже изобразили нам множество других коллапсов, возможных и в мирное время.

Динамика культуры – это то же, что избирательная реализация ценностей. Но суть в том, как происходит их отбор. Чисто случайным он быть не может. Если приращения культуры происходят случайным образом, если ценности признаются только на какой-то момент, а их появлением и закатом правит случайность, то культура превращается в какую-то колеблемую кашеобразную массу, лишенную способности формировать и интегрировать человеческое поведение. Субкультурная мутабильность представляет собой «случайностный» аспект культуры и не ее ориентир, но лишь проявление, и скорее ее способность реагировать, чем проявлять активность. Субкультурная мутабильность представляет собой результат дезориентации культуры, а отнюдь не ориентирующий ее указатель, и поэтому на нее (мутабильность) нельзя возлагать надежд в отношении будущего культуры.

В будущем мы можем ожидать дальнейшей социализации форм поведения, которые до сих пор квалифицировались в психиатрическом плане (как реактивные психозы). Усиливаться будут также явления расщепления сознания. Вследствие этого тренд «очарования ненормальностью», заметный уже в течение долгого времени, возможно, приобретет статус парадигмы. Это была бы дальнейшая регрессия в сторону «опоры на биологию», потому что именно психопат, больной с извращенными инстинктами, мономан, будучи всегда «полностью аутентичным», признаёт только «полностью интериоризованные ценности». Его поступки, несомненно, вытекают из внутренней мотивации, а не из подражания, не из требований моды, не из желания блеснуть оригинальностью и т. п. Поскольку же подлинную аутентичность (как все с большим трудом реализуемую) будут напряженнее и напряженнее отыскивать, ее в конечном счете заменят формы поведения, внешне – в бихевиоральном плане – психотические, но проявляемые людьми нормальными, если судить по результатам чисто медицинской диагностики. Одним словом, если всё будет и дальше следовать современному тренду, личности должны будут маскироваться от возвышенного видения «постиндустриальной цивилизации», прикидываясь безумными в аутистском или маниакальном роде. Таким же именно образом будет в дегенерировавшей культуре проявляться и креативность, потому что способности выше нормальных в творческой области будут все труднее достижимы, и культура будет соскальзывать в противоположном направлении – к способностям ниже нормальных. После этого можно будет ожидать проявления спутанных мотиваций, то есть таких форм поведения, относительно которых невозможно будет вынести решение, действуют ли это бандиты или революционеры. Впрочем, это происходит и в наши дни. Речь не идет о какой-либо мимикрии, то есть о ситуации, когда бандиты только выдают себя за революционеров или иных идейных экстремистов. Нет, дело в том, что эти люди сами не способны к такому различению и тем самым как бы играют одновременно две разные роли. Так возникают в конце концов преступления, вызванные негодованием по отношению к преступлениям; безнравственные нападки на безнравственность; трактовка сексуального промискуитета как вида добродетели; уничтожение основ демократии – во имя демократии. Это последнее можно наблюдать во всех тех случаях, когда какое-нибудь меньшинство противостоит большинству, так же, как оно, применяя силу. При этом прибегают к внутренне противоречивой аргументации, чтобы доказать, будто именно такой образ действий весьма демократичен как выражение «полного равенства и свободы» всех без изъятия. Итак, антиномизация мотивов действия есть причина того слияния оппозиционных пар понятий в «бесформенную массу», о котором говорил Колаковский: ибо язык выражает человеческие установки, а когда они сами переплетаются друг с другом, язык тоже становится перемешанным. Впрочем, есть «экстремисты артикуляции», которые берут в оборот язык как таковой, объявляя, например, что не человек пользуется языком, а язык человеком, и что не мы говорим, но язык через нас по-своему выговаривается. Тем же способом и очередная оппозиция (человек пользуется языком – нет, это язык пользуется человеком) «размазывается». Можно привести и много других примеров такого образа действий. Так, чтобы протестовать против уничтожения многих видов животных, окажется нужным отравить всех зверей в зоопарке или подложить куда-нибудь бомбу. Можно объявить извращение протестом против извращений.

Надо, кроме того, ожидать усиленный спрос на эскапистскую литературу, в особенности низкопробную и тривиальную, впрочем, почитающую себя за художественную и за весьма содержательную. Нынешние авторы, выбирая темы, ориентируются только на успех. То, что срывает аплодисменты, немедленно подвергается массовой эксплуатации вплоть до полного насыщения рынка. (Еще отчетливее это явление заметно в кинематографической продукции.) Способность такой литературы быстро реагировать на требования рынка проявляется как суррогатное удовлетворение различных видов «голода»: популярные серии комиксов показывают насилие, массовые убийства, преступления, часто под вывеской деяний во имя справедливости или даже «всего человечества» (Перри Родан). К новейшим видам «голода», которые надо удовлетворить, относятся: изолированность, одиночество, желание определенности в жизни, благосостояния. Так появляются утопические сказки – результат размягчения мозгов у автора и читателя.

Трудный вопрос, возникающий из всего этого, заключается в том, что мы как будто должны поставить под сомнение тезис о существовании каких бы то ни было исторических инвариантов морально-этической оценки. Если у какой-либо порядочной женщины муж горд тем, что порнографические журналы показали ее в обнаженном виде в позе совокупления, то