Сохрани мою речь навсегда… Стихотворения. Проза (сборник) - Осип Мандельштам

В противоположность стихам о русской поэзии стихи К немецкой речи, о языке предков ОМ, прославляют уют, добродетель и верность: посвящение – новому другу, биологу Б. С. Кузину (см. «Путешествие в Армению»), при нем ОМ – как молчаливый Пилад при Оресте. Герой стихотворения – поэт Эвальд Христиан фон Клейст (1715–1759), друг Лессинга, автор идиллической поэмы «Весна», погибший в Семилетней войне и с почестями погребенный русскими офицерами (на губах его Церера, мир и процветание); Бог-Нахтигаль (соловей) – из стих. Гейне, где соловей, как Христос, приносит себя в жертву за всех птиц. Валгалла – древнегерманский рай, частый образ у предромантиков; Гёте родился во Франкфурте только в 1749 г.; буквы прыгали – ср. «Танцующие буквы» из «Карнавала» Шумана.

Итальянский язык ОМ в это время только начал изучать; в стихах о нем – обостренное ощущение фонетики (как и в «Разговоре о Данте») и горькое сознание, что многое из смысла еще ускользает. Об этом – стих. «Не искушай чужих наречий, но постарайся их забыть…», где стекло зубами укусить значит: недопонятые речи чужого языка останутся не пищей (не вином?) для души, а лишь зрелищем, скрытым за витриной (за стеклом бокала?); наше восхищение этой поэзией беззаконно, прекрасное на слух может оказаться чудовищным на деле: чешуя из глаз – образ из Апокалипсиса, 4, 6 и мифа об Аргусе. Тот же образ недостижимой пищи духовной обозначен уксусной губкой, протянутой Христу на кресте (Мф. 27. 48). Об этом же – четырехстишие «Друг Ариоста, друг Петрарки, Тасса друг…», отколовшееся от стих. «Ариост» (прелестные двойчатки – рифмы, солено-сладкий – реминисценция из мандельштамовского перевода 164 сонета Петрарки). Ариост – такая же мечта о братстве народов, как и «К немецкой речи» (и мы там пили мед – из Пушкина, подражавшего поэтике Ариосто в «Руслане и Людмиле»). Л. Ариосто из Феррары (1474–1533) – автор исполинской поэмы «Неистовый Орланд» со многими сюжетными нитями, каждый раз обрываемыми на самом интересном месте. Перечисленье рыб – песнь 6, волшебница Альцина чарами заманивает к берегу рыб; дева на скале – песнь 11, красавица Олимпия, нагая, распята на приморской скале в жертву чудовищу, но освобождена Орландом (ассоциация со стих. Пушкина «Буря», «Ты видел деву на скале… ‹с› ее летучим покрывалом»). Власть отвратительна, как руки брадобрея, – реминисценция из сонета Рембо в переводе Б. Лившица. Стихотворение, написанное в Старом Крыму в 1933 г., потом было забыто и восстановлено с изменениями по памяти в Воронеже в 1935 г. (см. далее). Более ранние стихи ОМ на итальянские темы, «Увы, растаяла свеча…» и «Вы помните, как бегуны…» первоначально составляли одно стихотворение «Новеллино» (по названию старейшего итальянского сборника новелл): первое из них рисует образы персонажей Боккаччо и других новеллистов, второе – встречу Данте с Брунетто Латини («Ад», XV), обреченным бегать по кругу, как на веронских соревнованиях за отрез зеленого сукна (ср. «Разговор о Данте», 2). Самые же поздние «итальянские» стихи ОМ – переводы из Петрарки [с. 148–149], три сонета на смерть и один на жизнь мадонны Лауры, №№ 301, 311, 164, 319; первые строки подлинников выписаны в виде эпиграфов. Концовка сонета 164 отделилась в самостоятельное шестистишие «Как из одной высокогорной щели…» – полужестка, полусладка, тема колеблющегося отношения к миру была для ОМ важна. ОМ тщательно сохраняет ритм (перебои ударений, разрушающие привычный русскому читателю ямб) и синтаксис подлинника (громоздкие, обычно упрощаемые периоды), но решительно меняет его стиль: вместо образов изящных и нежных вводит нарочито резкие, в духе собственной поэтики этих лет. Такие слова, как шепоты каленые, тропинки промуравленные, трещины земли, незыблемое зыблется…, как сокол после мыта (линьки), щекочет и муравит, деревенское молчанье плавит, силки и сети ставит, о радужная оболочка страха! люлька праха, ресничного взмаха, покой лебяжий, с горящей пряжей, вода разноречива, сверхобычно, косящий бег, в горсть зажал пепел наслаждений, к земле бескостной, очаг лазури, клубится складок буря и т. п., целиком принадлежат переводчику.

1933 год был в южной России временем страшного голода, вызванного коллективизацией: об этом – стих. «Холодная весна. Бесхлебный, робкий Крым…», предъявленное потом при аресте ОМ как «клевета на строительство сельского хозяйства». Рассеянная даль первоначально читалась «расстрелянная». «Кубань и Украина названы точно – расспросы людей, бродивших с протянутой рукой. Калитку действительно стерегли день и ночь – и собаки, и люди, чтобы бродяги не разбили саманную стенку дома и не вытащили последних запасов муки» (НЯМ). Поездка в Старый Крым (с НЯМ и Б. Кузиным) – апрель, пасхальное время, цветение миндаля, кажущееся глупостью на фоне катастрофического голода. Вторые «гражданские» стихи – «Квартира тиха, как бумага…» – на переезд в октябре в новополученную квартиру в Москве (Нащокинский пер., 5, 34; дом не сохранился). «Своим возникновением они обязаны почти случайному замечанию Пастернака. Он забежал… посмотреть, как мы устроились в новой квартире…. «Ну вот, теперь и квартира есть – можно писать стихи», – сказал он, уходя. «Ты слышала, что он сказал?» – ОМ был в ярости» (НЯМ). В его представлении квартиры давались только приспособленцам – об этом и написано стихотворение; Некрасов назван как неподкупный протестант-разночинец 70-летней давности, ср. «Полночь в Москве…» Наглей комсомольской ячейки и т. д., – мотив из «Четвертой прозы», по опыту работы в «Московском комсомольце». Пайковые книги – книжки талонов на получение товаров, они же – «разрешенная» литература-мразь; пеньковые речи – угрожающие казнью; моль – реальная, из стен, проложенных войлоком. Ключ Ипокрены на греческом Геликоне – символ поэтического вдохновения. Размер стихотворения – от блоковского «Мещанского житья» и пастернаковского же «Кругом семенящейся ватой…». От этого стихотворения откололись «У нашей святой молодежи…» и «Татары, узбеки, и ненцы…» – с насмешкой над начинающейся кампанией переводов с языков СССР, прославляющих сталинскую дружбу народов; отсюда игра с тюркским словом бай, «хозяин», классовый враг.

Главное из трех стихотворений, послуживших поводом для ареста ОМ в 1934 г. – «Мы живем, под собою не чуя страны…» – резко выпадает по стилю из основного корпуса его стихов. По сравнению с политическими стихами 1917 г. особенно видно: оно направлено не против режима, а против личности Сталина: это скрещение традиции ямбов даже не Шенье, а Архилоха с традицией карикатурного лубка или детской дразнилки, причем на фоне цитатных ритмов гражданственного Надсона (ср. «За гремучую доблесть…»), – ОМ воображал, что эту эпиграмму будут петь, как песню. Эпиграмма построена на искусной последовательности кульминаций: сперва идейная (не чуя страны), потом образная (как черви… как гири…), потом лексическая (великолепный несуществующий глагол бабачит на фоне реминисценций из сна Татьяны), потом ритмическая (кому в пах, кому в лоб…); после этого концовка самому ОМ казалась слишком слабой, и он думал ее отбросить (грудь осетина, один из слухов о происхождении Сталина; лучше выполняет концовочную роль неавторизованный непристойный вариант и широкая… грузина). Во всяком случае, ясно, что именно такая эпиграмма не против режима, а против личности Сталина должна была вернее всего привести поэта к подвижнической гибели, которую он искал (ср. о смерти художника как творческом акте в «Скрябине и христианстве»).

8 января 1934 г. умер А. Белый, 10 января его хоронили. Это ощущалось как последнее прощание России с символизмом. Мандельштаму-акмеисту был чужд неврастенический стиль Белого, в 1923 г. он написал о нем едкую рецензию, но в 1933 г. они сблизились, ОМ читал ему «Разговор о Данте». Стихи на смерть А. Белого условно назывались «Реквием»: «этими стихами ОМ отпевал не только Белого, но и себя, и даже сказал мне об этом», – пишет НЯМ. Стихи пронизаны реминисценциями из последних книг Белого – мемуаров и «Мастерства Гоголя». «Голубые глаза и горячая лобная кость…»: лобная кость – из 6-й гл. романа Белого «Петербург», поэт в последние годы страдал мигренями, молодящая злость – ср. о «литературной злости» в конце «Шума времени», юрода колпак – образ из страдальческих стихов «Золота в лазури» и «Пепла» Белого, Гоголек – прозвище Белого на «башне» Вяч. Иванова, Ледяной – тоже самопрозвание Белого (в «Записках чудака» и др.), десть – пачка в 24 листа бумаги. «Меня преследуют две-три случайных фразы…» – интонация оплакивания (где… где…) подсказана отрывком старофранцузского жития Св. Алексия, когда-то переведенным ОМ (оттуда же архаизмы вежество, лиясь). Последовательность тем: плач, музыка, прощающиеся, рисовальщик; печаль моя жирна – скрещение реминисценций из стихотворения Пушкина «На холмах Грузии лежит ночная мгла…» («печаль моя светла») и «Слова о полку Игореве» («печаль жирна тече…»); стрекозы смерти – из концовки стихотворения Белого «Зима», пространств инакомерных (солей трехъярусных) – о естественно-научном образовании Белого, затем о философском, затем о спорах символистов, сон в оболочке сна – из Э. По «Сон во сне», гравировальщик («…задумчивый, брадатый…») – В. А. Фаворский, рисовавший Белого в гробу, но на меди он никогда не работал, повис на ресницах – из «Улисса» Джойса (по цитате в статье Д. Мирского). В «Меня преследуют две-три случайных фразы…» музыка сопровождает похороны, в «Когда душе столь торопкой, столь робкой…» отождествляется с самим Белым. «Он дирижировал кавказскими горами…» – об очерках Белого «Ветер с Кавказа»; в Альпах Белый с товарищами строил антропософский храм, «Иоанново здание» (см. «Записки чудака»). Жены Иакова Лия как символ жизни деятельной и Рахиль – созерцательной – по Данте, «Чистилище», XXVII, 97–109. Зрячая стопа, машучи ступал – обычные характеристики походки Белого. «Откуда привезли? Кого? Который умер…» (пробел во 2-м стихе, может быть: ‹Где будут хоронить?›): молчит, как устрица – воспоминание о Чехове, которого привезли хоронить в вагоне для устриц. Работа ОМ над циклом не доведена до конца, состав и порядок стихотворений не окончателен.