Молоко волчицы - Андрей Губин

Немецкий офицер. Кирпично-желтое, с порченой кожей лицо знакомо, но кто? Линейка из стансовета? Кучер в черкеске, бородач.

Офицер заговорил, гакая по-станичному:

- Здорово, Михей, вот и я, помнишь?

- Нет.

- Закоммунарился, станичников не узнаешь, принимай гостя, ставь хлеб-соль.

- Незваный гость хуже татарина.

- В одной сотне служили, бабу одну делили...

- Глухов, Алешка.

- Он самый.

- Живучий ты.

- Да как и ты - казак!

- В немецкой сбруе!

- Полегче, я офицер райха!

Алешка боком оттеснил хозяина, прошел во двор, увидел Ульяну, обтер рукавом мундира губы, полез целоваться с венчанной женой.

- Велик бог, Ульянушка, вот и возвернулся я на радость станичникам, как жила, как мужа ждала, а я тебе подарочек заготовил!

- Алексей Силантьевич, зачем вы? - побелела Ульяна.

- По делу я... Ну, чего стала, как колода, накрывай стол, корми гостя - или мало пограбили станицу при Советах да при кадетах?

Перепуганная Ульяна тронула Михея за рукав - молчи, ради бога, не стреляет, и то хорошо!

Кучер Глухова, Митрофан Горепекин, подошел к Ивану, вернувшемуся с голубями в сетке. Подразнил голубя пальцем, полюбовался индюками павлиньей расцветки, стал надвигаться на самого большого, топыря руки.

- Но, но, не балуй! - загородил индюка Иван.

Митрофан до крайности удивился такому нахальству, но тут загудел танк крокодильего цвета, прополз метра три, свалил облепленное желто-медовыми грушами дерево, замолчал, улегся.

В виноградной беседке Ульяна со страху поставила "гостю" бутылку домашнего вина и стакан.

- А Михею посуду? - осведомился "гость".

- Он не пьет, чуть дышит, - ответила Ульяна. Мелко дрожат на пальцах камни.

- Во как упился при коммунизме! - удивился Алешка и подтолкнул хозяина к лавке. - Садись, Есаулов, время терпит. - Выпил, крякнул, зажевал виноградом и, повторил - сразу не раскушал. Рассказал о французских национальных погребах, где довелось ему мочить усы с немецким саперным батальоном. Не меняя тона, спросил: - Чего не отступил, Михей?

- Тебя это не касается! - нахмурился секретарь, уже отрешившийся от жизни.

- Савана Гарцева ты порешил? Ты. Видишь, винцо попиваешь, а Саван тоже выпить любил, да через тебя пьет могильную жижу.

- Идите, Алексей Силантьевич, с богом, - слезно просит Ульяна. Видите, Михей Васильевич на ладан дышит, он ведь уже на пенсии был.

- Не был - не принищивайся! - твердо сказал Михей. - Кончай, Алешка, твоя сила. Вот сердце, бей.

- Эге! - засмеялся-задребезжал Глухов. - За Аксененкина-дурачка принимаешь. Не гадал, что так обидишь. Дешево хочешь расплатиться за станичную кровь. Ладно. Пора и честь знать. Покедова, любезная хозяюшка, спаси Христос за хлеб-соль. - Алешка степенно откланялся, пошел к калитке, строго глянул на Митрофана, что тащил на линейку двух здоровенных серых индюков с открученными головами. Потом "немец" остановился и, словно вспомнив нечто пустяшное, досадуя на память, сказал: - Михеюшка, мил человек, зайди вечерком на час в правление, ишо погутарим, отгости визит. А хочешь, полежи опосля обеда, приди утречком.

- Нечего мне делать там, решайте тут.

- Ишь, и виноградник насадил, а наши семьи вырубил. Время твое истекло. Придешь к десяти часам по берлинскому времени, в седьмую комнату - твой кабинет, кажется, когда ты атаманил. Я тебе и Маркса пока не снял - сам снимешь.

- Не приду.

- Придешь как миленький. Не придешь - приведут, плетью пригонят. Ты теперь нижний чин с мокрым хвостом. Мы тебя из казаков в жида выкрестим.

- А ты кто?

- Станичный атаман, волей бога вернувшийся в родные края для наведения порядка. Стань прямей - с тобой говорит атаман!

- Опоздал ты, атаман, на час из могилы вышел, и то опоздал, - насадил я уже свой виноградник, не вырубить, не выкорчевать, Подкумок вспять не потечет!

- Потек! Я бы тебя сразу повесил, да скажи спасибо, генерал Арбелин мудрит! - брызгал слюной атаман, наливаясь гневом, и, боясь в себе этого, поспешил со двора, бросил слово Митрофану, и кони понесли линейку, поблескивающую красным лаком крыльев.

Михей положил руки на стол и задумался. Потом передвинул руки - за солнцем. Иван виновато успокаивал индюков. Танкисты наконец наелись и уехали, вспенив живой текучий изумруд реки танками-крокодилами, - вспомнил Михей виденных лишь на картинках чудовищ. Смотреть на танки было так же ужасно и омерзительно, как если бы он действительно летним утром пришел к светлой речке и на мелководье увидел пятиметровых нильских крокодилов с кровавыми пастями и глазами, в которых навек окостенело тупое и сонное бешенство мезозойской эры.

К воротам подкатила серая квадратная машина - еще "гости". Генерал-лейтенант в белой черкеске, с дорогим оружием, два ординарца. Этого Михей признал сразу - князь Арбелин, бывший станичный патрон, с дряхлыми, седыми патлами волос в густой перхоти.

Престарелый князь занимался пропагандой среди жителей оккупированных территорий, он-то и проводил "политику дружбы", уверяя немецкое командование, что Кавказ весь выйдет с хлебом-солью навстречу гитлеровцам. Узнав, что в станице находится больной секретарь горкома партии, старый дипломат подумал, что, оставаясь, секретарь на что-то рассчитывал, и решил попробовать привлечь его - такой авторитет будет полезен весьма. Столь мелким для генеральского чина делом Арбелин обязан был личному знакомству с братьями Есауловыми и привязанностью к станице, где до революции подолгу живал, ценя целебные струи знаменитых источников, излечивающих его застарелый гастрит. Правда, он путал сейчас братьев и не мог толком сказать, какой из них сильно потрепал его офицерский полк в двадцатом году, а какой сражался в этом полку. Трудно представить, чтобы белогвардеец стал секретарем горкома, однако и это возможно. Помнится, и на службе у него были Есауловы, и оба запомнились как лучшие. Генерал пришел с оливковой ветвью:

- Кавалер Есаулов! Я предупредил полицию, атамана, гестапо, чтобы вас не трогали. Вы были примерным казаком его императорского величества, помню, как представлял вас к наградам, и ценю ваши прошлые заслуги перед отечеством...

- У меня одни заслуги - перед революцией...

- Можете не продолжать, - присел генерал в беседке. - В нынешней обстановке вполне допустим переход из одного лагеря в другой, ибо возможны ошибки, заблуждения. Вот, кстати, идеи! Я уж насмотрелся на людей, готовых подставить лоб за идею. А ведь это нелепо - ведь лоб и порождает идеи, он драгоценнее идеи, а абсолюта не дано. Как старший по возрасту скажу: я менял идеи - в лоб мой, как видите, цел. Взгляните сюда, вот перстень, генерал выставил палец, - смотрите, блеск камня зеленый, теперь - желтый, а под этим листом - багровый. Видите, сколько блеска, а камень один, притом драгоценный. Если камень вообразит, что он только красный, ему придется прекратить движение, по существу, погибнуть, застыть. Это вино? Спасибо, я выпью. Я вам, кажется, дарил шашку, интересно, где она?

- В музее.

- Маркс прав: материя первична, все остальное производное от материи, и наши лбы, как этот камень, материальны. Я сам идейный человек, я защищал свою идею с оружием в руках и после разгрома Деникина, сукина сына и дурака. Пламя войны погасили тогда в казачьей крови. Я скрылся, меня спасла личная, как говорят, отвага и российская непроходимая глупость. Я затерялся в недрах бумажного - идейного отношения к людям, а неграмотные дикари всегда с почтением взирали на казенные бумаги с гербовыми печатями...

- А мы-то считали, что вас израсходовали?

- Нет. Я жил по удостоверению токаря, как будто токарь не может быть идиотом или убийцей. Работал, представьте себе, комендантом общежития. В те годы ценили людей, овладевающих марксистской теорией, а я вел кружок марксизма. Скромность, искренняя ненависть к русской, самой продажной интеллигенции, ротозейство коммунариев, восхищение минутным красным блеском нейтрального камня открыли мне доступ в партию, когда умер Ленин.

- Час от часу не легче! - засмеялся Михей.

- Да, вахмистр, я тоже был коммунистом, многое понял и в данное время я член социалистической партии.

- Занятно, господин Арбелин! - оживился Михей.

- Слушайте, слушайте! Спасая шкуру, я действительно открыл ценность коммунизма для людей экстра-класса. Коммунизм страшен толпе, но не избранным - аристократии. Непреложный закон всякого бытия - неравенство. В любом движении есть передние и задние. Тут Ницше прав: "Несправедливость не в том, что нет равенства, а в том, что требуют его". Сразу же после революции осмеяли уравниловку. Рано или поздно более сильные коммунисты будут становиться над толпой, обрабатывающей поля и согревающей своим дыханием мрачные заводские цехи. В общежитии у нас был парторг с двумя извилинами в мозгу. Пришло время, и одного пролетарского происхождения стало мало - надо было мыслить. Пришлось нам выбрать нового парторга, который, кстати сказать, был сыном владельца судоверфи - разумеется, этого не знали. Историческая необходимость приводит к тому, что во главе общества становятся, и по справедливости, избранные личности и народы. Революция не была случайностью, как думали разные батьки Шкуро. Революцию надо было поддерживать. Социализм есть продолжение христианской идеологии, сломившей мир, и он разделит ее судьбу - произойдет расслоение социалистов по духу и расе. Вас удовлетворяет терминология, господин вахмистр?