Горький - Павел Басинский

Глава восьмая В ОГНЕ РЕВОЛЮЦИИ

Лучше гореть в огне революции, чем гнить в помойной яме монархии.

Крушение гуманизма

19 января 1918 года в газете «Знамя труда» была опубликована статья Александра Блока «Интеллигенция и революция». В ней поэт романтически приветствовал революцию (уже после октябрьского большевистского переворота) и страстно обвинял интеллигенцию в трусости и непоследовательности, в ее нежелании разделить ответственность за кровь.

Статья вызвала бурю возмущения в стане недавних соратников Блока. Особенно возмущалась Зинаида Гиппиус. В лучшем случае Блока жалели как «овцу заблудшую».

В 1921 году, когда Блок умирал от болезней, вызванных недоеданием, а также состоянием глубочайшей депрессии, большевики во главе с Лениным «отблагодарили» поэта тем, что на своем заседании отказались выпустить его в Финляндию на лечение, хотя на этом многократно настаивал Горький, а накануне заседания о выезде Блока непосредственно с Лениным разговаривал нарком просвещения Луначарский. Зато разрешили выехать Федору Сологубу, Константину Бальмонту и Михаилу Арцыбашеву. Затем Блока «отпустили», но стали затягивать с разрешением на выезд его жене Л. Д. Менделеевой, хотя понятно было, что ехать один Блок не в состоянии. Пока «рассматривали вопрос», Блок скончался.

Казалось бы, обстоятельства смерти Блока, которого Ахматова назвала «наше солнце, в муке погасшее», опровергают его взгляды на революцию 1917–1918 годов: статью «Интеллигенция и революция», поэмы «Скифы» и «Двенадцать». Напомним, что в конце «Двенадцати» во главе революционного патруля Блок поставил Христа «в белом венчике из роз».

В контексте блоковской статьи «Интеллигенция и революция» Горький — это, конечно, «интеллигент». Но выбор Горького был опять-таки «еретический». В то время когда к коммунистам переметывались писатели из прежних врагов, от крупного поэта-символиста Брюсова до незначительного беллетриста Ясинского, который до революции печатался в суворинском «Новом времени» (напомним, что одно это участие стоило «нововременцу» М. О. Меньшикову жизни), Горький вдруг рассорился со своими партийными товарищами, публично назвал Октябрьский переворот «авантюрой», которая «погубит Россию», и печатал в газете «Новая жизнь» цикл обличительных статей против власти.

После 1917 года все партийцы проходили перерегистрацию. Горький не стал ее проходить, то есть фактически вышел из партии и затем в нее уже никогда не возвращался. Его отношения с «дружищей» Лениным, которого Горький атаковал просьбами-требованиями, портились день ото дня, потому что Ленин относился к интеллигенции в лучшем случае равнодушно. Например, он предлагал разрешить петроградским профессорам иметь лишние комнаты для кабинета или лаборатории, мотивируя это тем, что Питер стал город «архипустой». (Правильно, из «буржуйских» квартир голодного Петрограда бежали все, кто мог: за границу, во внутренние, более сытые губернии.) В худшем случае Ленин считал мозг нации просто «г…» (о чем, не смущаясь, написал Горькому в связи с В. Г. Короленко) и лично распоряжался использовать интеллигенцию в виде заложников, «живого щита», например, во время наступления на Петроград Юденича. Председателем Петросовета до 1926 года (когда пришел С. М. Киров) был ленинский ставленник Григорий Зиновьев, человек (и Ленин это знал) редкой трусости, лживости и двуличности.

Расстрелянный по распоряжению Зиновьева поэт Николай Гумилев встретил смерть с такой спокойной улыбкой, что палачи его были потрясены. Когда в 1937 году Зиновьева вели на расстрел, он, по воспоминаниям заместителя Ягоды Ежова, не мог идти сам, пришлось нести его на носилках, при этом он кричал и умолял «позвонить товарищу Сталину».

Но, как утверждал Ленин, в апреле 17-го, когда он вернулся в Россию из эмиграции, у него было только два верных соратника, «Надя (Крупская. — П. Б.) и Зиновьев». Поэтому он сделал преданного Зиновьева фактическим хозяином Северной области, отдав в его распоряжение и «град Петров», и миллионы жизней, а также «дружищу»

Горького, которого Зиновьев в 1921 году начал методично травить, а до этого в его квартире устроил обыск.

Но прежде чем мы перейдем к разговору о Горьком во время революции, окинем взглядом творчество Блока этого периода. Это необходимо, чтобы понять не столько самого Блока, сколько Горького. Ведь это Горький внимательно слушал блоковский доклад «Крушение гуманизма». Это он на вопрос «профессоров», должен ли гуманизм «стушеваться» «только временно» или навсегда, ответил загадочным молчанием.

Перечитывая статью Блока «Интеллигенция и революция» уже сегодня, после публикаций писем Короленко к Луначарскому, «Несвоевременных мыслей» Горького, бунинских «Окаянных дней» и многих других публицистических и художественных произведений о революции, тем не менее вновь убеждаешься: это великая статья! В ней нет и тени фальши, ни одной попытки спрятаться от истины или солгать. Но, говоря об этой статье, нужно помнить, насколько «интимно» переживал Блок революцию, как своеобразно было поставлено его зрение на тогдашние события не только в России, но и во всем мире. Статьи Блока, как и поэмы этого времени, нужно рассматривать как «лирические величины», как страстный человеческий документ бесчеловечной эпохи.

Блок взял на себя ответственность интеллигенции за революцию. А за революцию интеллигенция, конечно, была ответственна. Но не хотела этого признать, как не признал это Горький.

Идеи Блока о смене людей на «человеков» новой породы («человек-артист») во многом совпадали со взглядами Горького. Но в отличие от Горького, раз и навсегда отказавшегося от фаталистического взгляда на историю, Блок был фаталистом и смотрел на революцию как на процесс почти природный, подобный вихрю или землетрясению. К ней нелепо приступать с требованиями морали. Она «легко калечит в своем водовороте достойного; она часто выносит на сушу невредимыми недостойных», но это всё — «частности, это не меняет ни общего направления потока, ни того грозного и оглушительного гула, который издает поток. Гул этот все равно всегда — о великом».

Взгляд Горького на революцию был более конкретен. Он видел не просто поток, но гибнущих художников, ученых, поэтов (и Блока) и на этом фоне — рыхлого, похожего на истерическую бабу Зиновьева, который раскатывал по Петрограду в автомобиле царя.

Кроме того, в отличие от Блока, Горький мог публично не признавать, но не мог не чувствовать внутренней личной вины за Октябрь 17-го. Ведь большевиков к власти привел отчасти и он.