Стою за правду и за армию! - Михаил Скобелев

Кроме хозяйственного отдела, Скобелев обращал также большое внимание на санитарную часть отряда. Заботливость его о здоровье солдата, о внимательном уходе за больными и ранеными была известна всем в отряде. Мы, ординарцы, получали от него постоянно различные приказания, касающиеся наблюдений и проверок лазаретных порядков. В этом сказывалась еще раз добрая душа Михаила Дмитриевича и его искренняя любовь к солдату. Никогда не забуду, как сильно изменился Скобелев, какой он стал нервный, беспокойный, когда люди в нашем отряде стали болеть тифом и дизентерией. Михаил Дмитриевич обрушивался на докторов, поднимал всех их на ноги, хотя люди эти исполняли свои обязанности в высшей степени добросовестно. Особенно доставалось этим скромным труженикам в жаркий период кампании, когда на полях сражений, сплошь и рядом под неприятельским огнем, им приходилось перевязывать раны, подвергаясь ежеминутной опасности быть убитым или раненым…

Здесь, под Константинополем, в период затишья, их служба была не легче: эпидемические болезни валили тысячи людей, и многих кости покоились уже в турецкой земле. Тиф безжалостно уносил в могилу многочисленные жертвы, между которыми находилось также много докторов, заразившихся от своих пациентов. Скобелева все это видимо волновало, и он сильно изменился за эти скорбные дни. По целым дням генерал осматривал хозяйство корпуса, по вечерам в своей палатке занимался чтением, что-то все писал и беседовал с Жирарде.

На дворе стоял сентябрь. Погода что-то испортилась, и Скобелев приказал всему штабу перебраться из лагеря в самое селение Св. Георгий. Дни тянулись своим чередом – довольно монотонно. Поездки в Константинополь уже наскучили, приелись. Все было уже знакомо, ничто не занимало… Тянуло домой, на родину, а между тем приходилось снова углубляться внутрь Балканского полуострова, оставаться на эту скучную, бездеятельную оккупацию.

Как-то вечером, недели за две до нашего выхода из Св. Георгия, наша компания собралась в своей палатке. Марков с Хомичевским о чем-то беседовали. Я лежал на кровати и насвистывал любимый мотив Скобелева, который он напевал всегда, когда был в хорошем расположении духа. Слова этого романса или песни приблизительно следующие:

Madame, я вам сказать обязан —Я не герой, я не герой,Притом же я любовью связанСовсем с другой, совсем с другой!

Песня, в сущности, довольно пустая, и я часто удивлялся, откуда это Скобелев, человек, бесспорно, очень умный, образованный, выкопал ее. Скобелев часто начинал ее, но никогда не кончал. Да, кажется, он только и знал один куплет. Я несколько раз обращался к Михаилу Дмитриевичу с просьбой спеть ее до конца, но всегда получал отказ.

– Ваше превосходительство, пожалуйста, научите меня петь этот романс. Очень уж он мне нравится! – приставал я несколько раз к генералу, который в это время (т. е. когда напевал) бывал обыкновенно в хорошем расположении духа.

– Хорошенького понемножку, – отвечал он. – Учить вас я не намерен, можете сами научиться…

Итак, я, лежа, мурлыкал этого самого «связанного любовью героя», а товарищи мои тихо о чем-то разговаривали. Было около десяти часов вечера. Вдруг дверь нашей палатки открылась и вошел Жирарде.

– А я к вам, господа! Извините, не помешал ли? Скучно стало сидеть одному. Михаил Дмитриевич что-то пишет, спать не хочется… Вышел пройтись по лагерю… Вижу, у вас огонь – вот и зашел…

– Очень рады, очень рады! – заговорили мы все и усадили дорогого гостя на кровать. – Мы вот тоже скучаем… Вы нам расскажите что-нибудь про Париж, про выставку…

И Жирарде очень охотно стал делиться с нами своими впечатлениями последнего своего путешествия по Франции. Рассказывал много интересного про парижскую жизнь, про выставку, затем про детство Михаила Дмитриевича и т. д. Так в оживленной беседе незаметно прошло около двух часов. Я совершенно машинально начал насвистывать «Марсельезу». Жирарде, услышав мотив своего национального марша, который я, по отсутствии слуха, немилосердно коверкал, сейчас же меня остановил и начал поправлять.

– Надо вот как, – сказал он и с чувством засвистел свой родной марш, постепенно увлекаясь им.

Я стал ему вторить, к нам пристроился Марков, и скоро палатка наша превратилась в какую-то концертную залу.

– Господа, да вы разбудите всех в лагере! Михаил Дмитриевич, пожалуй, уже лег спать! – заметил нам Хомичевский, не принимавший участия в нашем пении.

– Вот что, – сказал Жирарде, который сильно увлекся своим маршем, – пойдемте в поле, я вас там научу и словам «Марсельезы».

– Отлично, идем!

Мы вышли из палатки и, отойдя шагов на сто, расположились на холме. Ночь была тихая, лунная. Часы показывали около двенадцати. Здесь мы улеглись на землю и, под управлением увлекательного старика-француза, начали распевать сперва тихо «Марсельезу», а затем незаметно громче и громче.

Вдруг мы услышали невдалеке знакомый голос Михаила Дмитриевича:

– Кто это там по ночам орет? Пожалуйте-ка сюда, господа певцы!

Будь мы только вдвоем с Марковым, мы, конечно, как школьники, удрали бы. Теперь же, в присутствии воспитателя Скобелева, это неловко было сделать.

– Да кто же это? – раздался снова голос генерала уже совсем близко.

– Это мы – компания! – отвечал я.

– А, это компания обезьян! Что вы, с ума сошли, по ночам завывать вздумали!

Но, подойдя ближе и увидев Жирарде, он несколько удивился.

– Ах, это вы! – сказал он. – А я хотел было уже за жандармами посылать, чтоб всех вас, певцов, упрятать в клетку… И все вы, – напустился он на меня, – я вот вас в Третье отделение[264] отправлю!

– За что, ваше превосходительство?!

– За либеральное направление! Что это вы «Марсельезу» распеваете?!

– Что ж тут такого? Это национальный марш Французской республики, дружественной нам державы.

– Да, там бы вам показали дружественную державу, – улыбнулся Скобелев. – Лучше пойдемте спать. Завтра вставать рано, и надо перебираться в селение. Последнюю ночь проводим в лагере!

И, взяв под руку Жирарде, он направился к своей палатке. Я с Марковым следовал позади.

В конце августа Скобелев отправил в Санкт-Петербург поручика Эйгольца с разными поручениями к своему отцу и другим родным, а также просил его помочь Ольге Николаевне, матушке Михаила Дмитриевича, которая все еще оставалась в Одессе по делам Красного Креста. Эйгольц в точности выполнил все поручения Михаила Дмитриевича и вскоре вернулся обратно из России в Константинополь вместе с матушкой Скобелева – Ольгой Николаевной. О ней мы слышали еще ранее очень много хорошего.