Судьба Алексея Ялового - Лев Якименко

Наташа звала: «На обед! Папа приехал!» Семья в сборе.

— Не могу, когда тебя долго нет, — жаловалась жена.

Прижмется, положит голову на плечо. «Соскучилась», — шепнет с диковатой застенчивостью, не утраченной и с годами. Замрет. Своя, родная. Плоть и душа едины…

Знал, придет последний час и, прощаясь со всем, что было, поблагодарит судьбу, что соединила, свела вместе.

В те отчаянные дни, между жизнью и смертью, на госпитальной койке, мог ли он знать, предвидеть?

Когда Алексей был один, как в этом дальнем полете, вне своих обычных дел, неутихающей суеты, он оглядывался в прошлое, вспоминал живые голоса тех, кого больше нет и среди которых мог оказаться и он.

Один ворчливый дурак недавно спросил: «Чем же ты доволен?» Изрек глубокомысленно: «В жизни, знаешь, мало радостей». Ах ты, сукин сын! Провоевать честно и вернуться живым с такой войны!..

…Я боюсь слова «счастье», потому что знаю, как хрупко, непрочно бывает человеческое существование. Сколько катастрофически случайного в нашей жизни. Но я радуюсь каждому мгновению, которое мне дано. Возможности любить. Работать. Может, что-нибудь останется и для будущего.

Сделать как можно больше. Успеть бы только!.. А ты брюзжишь, все тебе мало, все что-то недодают тебе. Вспомни тех, кто по праву мог сидеть здесь, рядом. Что бы они сказали? Оттуда. Издалека.

То глохло в ушах, то вновь врывался мощный гул моторов. Внизу тускло отсвечивала снежная холмистая даль. Самолет все тянул и тянул. Над облаками. Между звездными мирами и землей.

В затуманенной дали виделась могила Ольги Николаевны в приморском городке с готическим собором, ратушей, квадратной площадью в центре. Железная ограда. Рваные края черной мраморной плиты… Рябина с пламенеющими осенью гроздьями. Робкий шелест резных листьев.

И деревянная пирамидка с красной звездой на могиле Павла Сурганова на глухом лесном перекрестке.

А те, первые, с кем поднимался в атаку в ослепительно-солнечный февральский день сорок второго года? Лежали они рядами перед деревней Сазоновкой. Если бы можно вспомнить, пережалеть всех… С кем шел рядом. Кого знал.

Уходит время, многое забывается, а боль, страдания остаются… За суетой, за делами отодвигаются, живое — живым, но вдруг неожиданно придет сумеречный час, прихлынет полузабытое и — вновь на солдатской дороге.

Передали по ряду карту полета. Изломанная красная линия почти упиралась в Канаду, вдоль берегов США. Коричневые пятна Багамских островов. Куба.

Когда раненых, сняв с автобусов, грузовиков, подвод, разместили в бывших школьных классах — носилки ставили прямо на пол, потому что передвижной полевой госпиталь уже двинулся, ушел вперед, — Яловой, жмурясь от боли, все же разобрал, что на стене прямо перед ним школьная карта. Северная и Южная Америка. Вступая в борьбу со своим глохнущим сознанием, заставлял себя вспоминать все, что знал об этой части света. С трудом двигая пересохшими губами, бормотал: Бразилия, Аргентина, Перу, Чили, Венесуэла, Колумбия… Столицы?..

Ему надо было удостовериться, что он еще по эту сторону. Вспомнил ли он тогда Кубу? Вряд ли. Хотя мог бы. На Кубе, кажется, еще до войны поселился Хемингуэй.

Сестричка со вздернутым носиком прикладывала руку к его лбу, не отходила, приговаривала, уговаривала: «Поговорите со мной, вам легче будет».

Что показалось ей? Что «не в себе», заговаривается?..

— Миленький, все обойдется, женитесь, детки пойдут, — повторяла и повторяла.

Кормила с ложечки. Манной кашей. Ничего другого не могли приготовить. Продовольственный склад уже уехал.

Сунет ложечку и приговаривает:

— Кушайте, пожалуйста. Все обойдется. Покушайте — постоните. Это ничего, постонать можно, вам и полегчает.

Плох же он тогда был. Невозможно даже представить теперь…

— Первый раз на Остров?

Рядом с Яловым плюхнулся в кресло лысоватый плотный морячок. Лицо свекольное, в глазах пьяноватая веселость. Видно, «принял норму».

— Жары опасаетесь? После декабрьских-то морозов… Ничего, обтерпитесь. Русский человек везде освоится. Хоть в пекло его сунь. И там себе занятие найдет.

Глазами — на карту, на часы, в окошко:

— К солнцу скоро выскочим. Прошли Бермуды, справа Флорида останется. Будем подлетать, к окошку перебирайтесь. Земля совсем не такая, как у нас. Коричневая, мутноватая. Сверху Остров похож на крокодила с раззявленной пастью. Поймете, почему кайманом называют. Кайман — это крокодил по-ихнему.

Летела из отпуска группа моряков рыболовного флота! Их сейнеры ремонтировались на Острове. «Начали» в Москве, «позаправились» в Мурманске, «продолжили» в самолете…

— Нам без этого нельзя. Такое наше дело. Жизнь такая. Как в песне: «По морям, по ок-е-а-нам…» По полгода, а то и больше без семьи.

Его приятели давно угомонились. Подремывали, похрапывали. Кто как. А он крутился на сиденье. То в окно, то к Яловому. Беспокойный он, или какой-то зуд его донимал. Поговорить хотелось человеку, что ли? И хотя Яловой в том грустно-воспоминательном настроении, в котором он находился, и не был склонен к разговорам и откровениям, все же посочувствовал человеку. Полюбопытствовал: кто он? Откуда? Как семья?

— Семья? А чего ей, семье. Баба у меня мировецкая. Двое детей. Девчонки. В нейлоне, силоне… Как на картинке. Всего хватает. Нам и валюта перепадает… Вкалываем, правда, ну а зарплата ничего. Жаловаться не буду. Как говорится, хоть и не по потребностям… А хрен их учтешь, эти потребности! Вчера холодильник — мечта, а сегодня подавай и стиральную машину, да еще — автомат. Чтобы, значит, сама стирала, выжимала и сушила. Полотер жена требует. Квартира сорок шесть метров, тяжело ей, видишь, полы самой натирать. Телевизор чтобы шестьдесят один по диагонали… На маленьком кино плохо получается.

Вспомнишь про то, как еще недавно жили или, к примеру, как в войну бедовали, и скажешь: «Зажрались, гады!»

А с другой стороны рассудить: давно пора жить по-человечески. Над куском хлеба не трястись. Молока у соседей для детишек не выпрашивать.

Своими руками достиг, не воровал, взяток не брал, не спекулировал… Гляди, какие у меня ладони. В шрамах, мозолях. Машинное масло въелось — ничем не отбелишь. А я, между прочим, старший механик. Работы не боюсь. Надо, со слесарями вместе…

Да-а, вот как оно…

Мы с вами про жизнь рассуждаем, вы мне поддакиваете, одобряете, значит, а про меня что вы знаете?

Можете вы мне верить, например? Что все правда, не набрехал. Какое соображение у вас, что я верный человек?

Про вас что могу сказать? Могу-у! Перво-наперво, это и дураку видать, воевал человек: левую ногу тянет, хромота в ней, про руку и не говорю: пальцы скрючены, шрам на шее…

Я тоже воевал, до старшего лейтенанта дошел, один раз руку пробило, другой — в плечо, артерию зацепило, кровь хлестала страшно, еле отходили… По этой причине может мне вера быть?

Почему один человек другого в сомнении держит? Брат, например…

На Ялового не смотрел. Вдвинулся в кресло, руками — в подлокотники, так что пальцы побелели. В самолете — сонная дрема, напряженно выпевающий гул моторов. Все еще над океаном, над пучиной.

Что-то тайное мучило его.

— Мыслям не надо предаваться. Надо жить… А все-таки он — не по-братски…

А-а, все трын-трава!.. Живы будем — не помрем!

Первый раз на Остров? Оно видать… Бабы, я тебе скажу, там… Только не робей. Попроще с ними, по-свойски. Как со своими, природными. Баба, она простое обхождение любит. Действуй, и все.

Попроще жить надо! Безо всяких этих… Замутнений. Кто прав, кто виноват… На том свете рассудят, если есть он, тот свет. Видно, отмается человек тут, на земле, и все. Все грехи с ним. И конец — точка!..

Через несколько часов он вновь возник возле Ялового. Взъерошенный, суматошный, уговорил Ялового, приволок бутылку «Столичной», выпили.

— За понимание! Один человек другого должен понимать…

Потянулся к окошку:

— Гляди, гляди! Снижаться начали. Над Островом заходим. Через полчаса на земле. Сойдешь с трапа — и сразу как в баню. Со вчерашнего вечера хорошо протопленную баню.

И вот Яловой въезжал в город, который сразу же показался городом из полузабытых видений.

Позади оставались шумные встречи, лекции, диспуты. Мелькало множество лиц. Воодушевленных, сосредоточенных, смеющихся, печальных. Дерзкий ритм, взвихривший утвердившееся веками бытие. Исторический вызов, который бросил Остров враждебному окружению.

Он въезжал теперь в тихий город. Маленький город. Приют молодоженов.

Шурша шинами по широкой высветленной прямой дороге, автомобиль, казалось, вплывал в сказку. Мирным покоем дышали цветники. Высокие пальмы помахивали своими метелками. Между пепельно-серыми стволами пронзительно светилось море.

Здания возникали неожиданно. Они поворачивались стеной, сплошь заплетенной хмелем и плющом, открывались полукруглыми, нависшими друг над другом балконами, просторными, уходящими вглубь лоджиями с резными полуколоннами. Необычными для глаз пролетами наружной лестницы, между которыми голубело небо.