Ничего невозможного - Людмила Астахова

— В тот момент, когда решишь нажать на спусковой крючок, ты уже должна знать, куда и зачем ты стреляешь. Ты хочешь убить — стреляй в голову или в сердце, но только если нет никаких сомнений в правоте. Решила остановить, но сохранить жизнь — меть в ноги. Можно запугать и добиться своего, не проливая ни капли крови. Иногда это даже нужно сделать. Но готова ли ты убивать или нет — лучше отдавать себе отчет заранее. И тому, кто сам не ведает о себе ничего толкового, не знает меры и границ, до коих готов дойти, оружие в руки давать не следует. В итоге обязательно умрет кто-то невинный.

— А как же на войне? Разве все как один солдаты рвутся в бой, а разве все они жаждали идти на войну?

— А там, милая моя, проще всего. У тебя приказ, впереди враг, И в руках у него оружие, и если не ты его положишь, то он — тебя. Рассуждать не нужно совсем, за тебя подумали дpyгиe. Большинство людей это вполне устраивает.

— Тебя тоже?

— Я из тех, кто думает за других, любовь моя. Потому и сплю так плохо по ночам. Ведь никто мне не скажет, прав я оказался или виноват, благословен или навеки запятнан. А сам я ничего не знаю, кроме того, что посылал всех этих солдат на смерть.

Тогда, помнится, Фэйм крепко задумалась и не нашла ничего лучше, чем шепнуть ему тихонечко на ухо:

— Просто ты — хороший человек и точно знаешь цену своих поступков. И честно платишь ее, как это делают все хорошие люди.

Возражать Джевидж не стал, закрыв ей рот поцелуем. Не исключено, чтобы скрыть ослепляющее смущение. Должно быть, в целом мире только одна Фэйм и считала его хорошим человеком. И то далеко не каждый день. Но был и еще кое-кто, нисколько не сомневавшийся в том, что Росс Джевидж — хороший человек, и уже любивший бывшего маршала без всякой на то веской причины. Звали этого человека Диан.

Не так давно, но все равно словно в другой жизни; Фэйм мечтала о путешествии на Восток, как о чем-то несбыточном. Выспрашивала подробности у мужа и Грифа Деврая, перечитывала путевые дневники Джевиджа, рылась в газетных вырезках, давая пищу своему уму и стараясь возместить недостаток впечатлений. Понятно же, что с маленькими детыми никуда она никогда не поедет.

И вот сбылось. Территории оказались еще более величественны и прекрасны, чем это представлялось Фэймрил в самых смелых мечтаниях. От уносящихся в поднебесье скал замирало дыхание, глаз не хватало, чтобы обвести взором равнины, уши закладывало от грохота бурных рек — и это только за первые шесть дней пути. Не зря, видимо, эрройя назвали свою новую родину Арром. Воистину, то был край Последней Красоты, доступной человеческому разуму, дальше только божественное: непереносимое и непередаваемое словами.

«ВсеТворец-Вершитель! Как, скажи мне, как мы отыщем тут, где нет ничему конца и края, одного маленького мальчика?!» — вопрошала Фэйм, лежа ночами без сна.

Она не видела Диана уже больше месяца. Целый месяц из без малого шести, прожитых им на белом свете. Слишком много для матери, чтобы не начать соскальзывать в черную безнадежность отчаяния. Нет, леди Джевидж не рыдала и не изводила истериками своих спутников, но постепенно утрачивала всякую охоту жить, впадая в бесчувствие, схожее с нескончаемым сном наяву.

Дорога, дорога, дорога… Мерный стук копыт, раскачивающаяся из стороны в сторону повозка, всепроникающая пыль, вой ветра не пугали, но завораживали, затягивали в свой круговорот, как в омут. Ошалевшая Фэйм смотрела перед собой и ничего не видела, невозможной красоты пейзажи распадались на кусочки — колючий кустарник с ярко-синими жесткими цветами, красный камень, похожий на гигантскую жабу, притаившуюся в пыли, пронзительно и жутко орущая птица, черная змея, скользнувшая между валунами…

Да, змеи тут были везде. Пожалуй, столько змей, сколько она увидела за восемь дней пути, леди Джевидж в жизни своей не встречала. И все черные, блестящие, струящиеся. Они как будто специально сползались к дороге, чтобы посмотреть на караван Таула Эрсина. Во всяком случае, ни он, ни его помощник-маг за последние пять лет не видывали подобного нашествия ползучих гадов. Змеи же приподнимались повыше, выглядывали из травы, пугая лошадей, и Фэйм чудился тихий на грани восприятия шепот: «Ищ-щ-щи, и найдеш-ш-шь».

И еще птицы. Тоже черные. Много птиц, целые стаи. Они кружились высоко-высоко, так далеко, что не разглядеть породу. Но Фэймрил отчего-то слышала, как шелестят жесткие маховые перья под напором воздушных потоков. Однажды она так засмотрелась на их бесконечный хоровод, что чуть не выпала из повозки.

— Дорогая, ты себя плохо чувствуешь? — встревожился Джевидж. — Головокружение?

— Нет, — пробормотала в ответ женщина. — Просто… птицы.

Муж покосился в небо и недовольно покачал головой. Ему тоже не нравились птицы и змеи, а еще волчий вой ночами. Наверняка Росс тоже чувствовал общую тревогу, разлитую в холодном пыльном воздухе, потому что дурно спал, непроизвольно дергал ногами и частенько просыпался. Только он все списывал на притаившуюся до поры до времени болезнь, но Фэйм, она-то знала, в чем коренится причина его беспокойства.

Ночью к ней в сон забирался Великий Л'лэ. Не было уже прежних ярких видений, но хитрый Огнерожденный находился где-то рядом, буквально за грязной тканью тента. Его сладкое дыхание, его жар, неподъемная тяжесть его присутствия. В одну ночь это были огромные кольца змеиного тела, покрытого черно-стальной чешуей, в другую — скребущие шаги когтистых птичьих лап. Великий Л'лэ вглядывался через дырку в полотнище, будто примеривался к спящим людям, и Фэйм сквозь сон чувствовала на себе его испытующий взгляд. Росс, должно быть, тоже, потому что мертвой хваткой впивался пальцами в плечи жены. Правда, наутро он ничего не помнил из снов, но это даже к лучшему. Любую мистику бывший маршал не шибко жаловал, и про Великого Неспящего ему не стоило напоминать без важного повода. Джевидж тут же становился мрачнее тучи. Почти таким же неприветливым, как рассвет тол-ат-арис[27] — девятого дня их путешествия в глубь земель Арра: черные низкие тучи с большой неохотой пропускали немного солнечного света, отчего буро-красные низкорослые кусты казались покрытыми засохшей кровью. На усталых и продрогших за ночь переселенцев сей инфернальный пейзаж произвел гнетущее впечатление, сродни мистическому ужасу. На всех, кроме Фэйм, та проснулась равнодушной ко всему, даже, пожалуй, к возможной собственной смерти. Она не присоединилась к единодушной молитве, и проникновенные слова «Канона о Странствующих» не вызвали отклика в ее онемевшем сердце. Мелкий, заморосивший еще до рассвета дождик превратился в настоящий ливень после того, как Фэйм начала печь хлеб. Пришлось держать зонтик над сковородой, чтобы вода не залила скромное кушанье. Благодарение ВсеТворцу, мужчины не стали тянуть с завтраком — быстро похватали лепешки, пока те были горячими.