Учебный плац - Зигфрид Ленц

что вторая каморка тоже служит чуланом. Меня обдало холодным сквозняком, я уже хотел сойти вниз по высоким каменным ступеням, но напрасно искал рукой перила, на какое-то шарканье я обернулся, может, слишком резко, не знаю, я обернулся и стукнулся обо что-то, во всяком случае, я подумал, что я головой обо что-то стукнулся, а на самом деле это был удар, который он обрушил на меня. Когда я падал, я еще успел подумать: теперь я падаю, и еще я подумал, что мне надо упереться руками, чтобы смягчить падение, но когда я грохнулся вниз, я уже ничего не чувствовал.

Я не бросил ни единой горстки земли на могилу Гунтрама Глазера, позднее я по поручению Ины посадил там миндальное деревце, но я не был при том, как они опускали гроб и засыпали его землей, не был я и на поминках в «Немецком доме», где угощали яблочным пирогом и пирогом с корицей. Хотя в голове у меня все ходуном ходило и перекатывалось, словно там что-то оборвалось, я без посторонней помощи выполз из каморки, и на улице в голове у меня еще сильнее загрохотало, не знаю, сколько раз я по дороге домой останавливался, опускался на четвереньки, но я хотел только домой, и потому в конце концов добрался, только вот запереть за собой — это я попросту забыл.

Шеф пришел ко мне первым, он выбрил мне немного волос на голове, очистил рану и заклеил ее пластырем, который он специально принес для меня из крепости; он не хотел, чтобы я рассказывал другим, что со мной произошло, и я, исполняя его желание, говорил о несчастном случае. Его молчание, когда он сидел у меня. Его подавленность. Волнение, которое порой охватывало его и заставляло подниматься и делать шаг-другой. Доротея тоже приходила ко мне, и Макс тоже, и Ина — она принесла мне лишь гроздь винограда, пожала мне руку и ушла, — но никто не приходил ко мне так часто, как шеф, и никто не сидел у меня так долго, как он; иной раз он говорил только: «Так-то, Бруно», и этим все было сказано. Однажды, уже вечером, после рабочего дня, шеф, входя, сказал:

— Подумай, Бруно, он явился в полицию, Трясун в Шлезвиге явился в полицию.

Сказав это, шеф сел, ожидая моего мнения, и поскольку его, видимо, не удовлетворило то, что я сказал, он добавил:

— Он все признал.

После этого он глотнул из своей карманной фляжки и дал выпить мне, я выпил только потому, что это он предложил, он, который знал все еще раньше нас.

Он знал, что Трясун часть срока своей солдатской службы провел у нас, в ту пору, когда эта земля была еще учебным плацем, и он знал также, что они спали в одной спальне, Трясун и Гунтрам Глазер, и что у них на двоих была двухэтажная кровать, и что они были неразлучными товарищами. Все это шеф рассказывал мне неторопливо, не иначе, как если бы хотел то, что выяснил, передать на мое попечение или упрятать в моей памяти, по причине, которую знал только он. Они некогда были неразлучны, они горой стояли друг за друга, если одного постигала неприятность, она постигала и другого, если кого-нибудь в наказание гоняли на строевую подготовку, рассказывал шеф, или если кто-нибудь попадался на глаза начальству на поверке, то никогда это не был один из них, всегда не везло одновременно обоим — их рота к этому уже привыкла.

Однажды им приказали выступить на ночные ученья, дело было осенью, шел дождь, они набросили плащ-палатки и заскользили по размякшей земле — я знаю эти осенние ночи, затянутое небо, ветер, который всюду проникает. Видеть они почти ничего не видели, ориентировались по перестуку и скрипу выкладки, которую тащили, тащили через весь учебный плац до самой низины, там они все собрались, стояли и ждали, а в назначенное время им сообщили, что сейчас начнется атака со стороны Холле, со стороны лугов, ее следует отразить. А потом, как только над ними взлетят три сигнальные ракеты, они должны перейти в контратаку. После этого они разделились и заняли позиции.

Трясун и Гунтрам Глазер оставались, как всегда, вместе, они залезли в заросли карликовых елей — туда, где теперь стоят наши хвойные, — там задремали и даже немного поспали, а когда началась атака и загрохотала пальба, они тоже приняли участие в перестрелке, палили беспорядочно, не покидая своего укрытия. Но во время контратаки их со всеми не оказалось, просто потому, что они не разглядели сигнальных ракет, ветер отнес их в сторону; Гунтрам Глазер и Трясун оставались в своем укрытии, пока не кончились ночные ученья.

Вспугнул их ротный фельдфебель, который слов попусту не тратил, он никогда слов попусту не тратил, он приказал им растянуться на земле и ползти впереди него по-пластунски, и они ползли по-пластунски со всей выкладкой до нашего заболоченного участка, там он заставил их пойти в контратаку, для чего не один раз прогнал по болоту, по наполненным водой ямам, по булькающей трясине, и при этом желал слышать их рев в наступательном задоре. Когда у Трясуна стянуло с ноги сапог, фельдфебель приказал им искать его в трясине, они повсюду ковыряли и тыкали, но сапога не находили, а поскольку солдат не смеет примириться с подобной потерей, им пришлось продолжать поиски на следующий день, в воскресенье.

Фельдфебель был постоянно против них настроен, слишком уж часто обращали они на себя внимание, а самого его якобы только позорили, стоило ему их встретить, и он сразу же находил у них различные недостатки, а чтоб подвергнуть их всяческим наказаниям, ему не надо было утруждать себя выдумкой. Но Гунтрам Глазер и Трясун не жаловались на него, они исполняли все, что он им приказывал, они были очень молоды и порой, видимо, давали ему понять, что ему их не сломить, добиваясь лишь того, что фельдфебель не упускал ни малейшей возможности, чтобы доказать им, сколь велика его власть.

Холле, он приказал им пересечь разлившуюся в половодье Холле, им и другим солдатам их взвода; некий враг занял деревянный мост, а потому у них оставалась единственная возможность перебраться на другой берег, стало быть, шагай в воду с оружием, один за другим, и тот Малыш тоже, этот слабак, которого они прозвали Пекарь за его бледную пористую кожу, ему не помогло, что он пожаловался фельдфебелю на колющую боль в боку и признался, что не умеет плавать, — по знаку фельдфебеля он тоже вошел