Свидетели войны. Жизнь детей при нацистах - Николас Старгардт

в сарае на ферме в Мекленбурге. Он пережил форсированные марши и ночи в бараках только что освобожденных концлагерей, страдал от головокружения и жажды, вызванных острой диареей, и видел, как расстреливали его отстающих товарищей. Во время перехода через Мекленбург и Померанию они с другими узниками от голода дрались за картофельные очистки. Бергау вернулся из плена только через три года. Хайнцу Мюллеру, который так гордился своим джазовым соло про черного как уголь негра Джима, когда его подразделение гитлерюгенда прибыло к воротам тренировочного лагеря в Лавесуме, повезло больше. Он просто вернулся к канцелярской работе в администрации Дюссельдорфа и продолжил карьеру с тем же рвением, которое когда-то вкладывал в молодежное движение. Мало кто из этих мальчиков вернулся в школу. Вернер Коль попал в плен, но через четыре месяца его освободили – 19 августа 1945 г., готовясь ехать домой, он записал в дневнике: «Я уезжал идеалистом, но возвращаюсь его противоположностью» [43].

Большинство военнопленных вернулись на родину к концу 1948 г. Основная часть из 17,3 млн солдат вермахта служила на Восточном фронте, тем не менее 11,1 млн попавших в плен удалось сдаться западным державам. Только 3 060 000 солдат оказались в советском плену, но поскольку вермахт неточно освещал свои потери в 1944 г., а затем сильно занизил их в 1945 г., многие семьи продолжали напрасно ждать возвращения своих мужчин, погибших в последний год войны. В 1947 г., когда Советский Союз объявил, что на его территории находится всего 890 532 немецких военнопленных, некий специалист по статистике из Гессена заявил, что на самом деле в советском плену должно быть еще 700 000 человек. Это дало новый толчок популярным домыслам о судьбе «пропавшего миллиона». Следующие партии военнопленных отпустили из Советского Союза в 1953 г. По мере того как их количество сокращалось, ажиотаж по поводу их возвращения в недавно созданной Федеративной Республике Германии нарастал до тех пор, пока в октябре 1955 г. наконец не были освобождены последние 10 000 человек. В их честь устраивали бдения, марши и минуты молчания. В церквях читали особые молитвы о военнопленных и пропавших без вести. Некоторые священники разрешали ставить надгробия на пустых местах для мужчин, не вернувшихся с войны, в том числе для тех, чей статус так и остался невыясненным. Возвратившиеся рассказывали ужасные истории о каторжных работах на лесоповале в Сибири и об умирающих от холода и голода товарищах. Даже без антисоветского флера конца 1940-х – начала 1950-х гг. реальность была достаточно мрачной: в советском плену погибло 363 тысячи заключенных. Уровень смертности составлял 11,8 % – намного больше, чем среди немецких военнопленных в других местах, в том числе в скверных условиях французских и югославских лагерей [44].

Число немецких военнопленных, погибших в советских лагерях, составляло примерно десятую часть от числа советских военнопленных, погибших от рук немцев. Но на заре существования ФРГ эту тему предпочитали не выносить на всеобщее обсуждение. Заборы из колючей проволоки и сторожевые вышки, изможденные лица, запавшие глаза и обритые головы, красовавшиеся на плакатах ассоциаций бывших политзаключенных, в 1945 и 1946 гг. рассказывавших о нацистских преследованиях, теперь осуждающе взирали с обложек изданий, посвященных страданиям немецких военнопленных. Церковь призывала относиться к мучениям военнопленных и беженцев как к искупительным страстям, возвращающим немецкое общество к христианской вере. Фрау Р., ожидавшая возвращения сына в Хильдесхайме, 2 сентября 1947 г. написала католическому священнику о своих разговорах с военными, уже приехавшими домой. Она была убеждена, что условия плена в СССР «несравнимы с условиями в немецких концлагерях – они намного хуже». В то время как «невинные люди, которые всего лишь выполняли свой долг на фронте», должны были страдать в течение длительного времени, «в концлагерях людей мгновенно анестезировали в газовых камерах» – хотя, добавила она во внезапном приступе критической саморефлексии, «так обращаться с людьми было ужасно дурно». Представители интеллигенции и парламентарии, обсуждавшие реституции для жертв войны, удовольствовались тем, что поставили знак равенства между преследованиями немцев и евреев. Читая о страданиях изгнанных немцев и военнопленных в 1950-х гг., невозможно не ощутить в этих историях безмолвное влияние темы геноцида евреев [45].

Эти способы публичного выражения горя и скорби культивировали солидарность общества с теми группами населения, представители которых по отдельности обычно могли рассчитывать только на враждебное, высокомерное и подозрительное отношение со стороны соотечественников. Рассказы об изнасилованиях, вынужденном бегстве с Востока и пребывании в советских лагерях подкрепляли сложившиеся в обществе (по крайней мере, в Западной Германии) представления о «русской угрозе», неравноправном соглашении с союзниками и принесенных немцами жертвах – но, как убедились дети-беженцы, в остальном люди не стремились иметь с ними каких-либо дел. Жертвам изнасилований по-прежнему регулярно отказывали в компенсациях, врачи и психиатры продолжали беспокоиться об «асоциальности» и постоянной «дисфункциональности» бывших солдат, пораженных «дистрофией». Одно дело превратить страдания немцев в повесть о принесенной Германией жертве, и совсем другое – взять на себя моральную ответственность.

17 мая 1945 г. Лизелотта Гюнцель поговорила с одним из мальчиков, месяц назад отправившихся вместе с ее братом Бертелем защищать Берлин. Он рассказал ей о том, как отряды гитлерюгенда из их района уничтожили на Хеерштрассе. Только теперь она начала задаваться вопросом, за что погиб Бертель. За Гитлера? За Германию? «Бедный, введенный в заблуждение юноша! Неужели и твоя кровь должна была пролиться?» Лизелотта начала понимать, что совсем не знала брата. Он всегда был очень замкнутым. Но даже сейчас, отвергая необходимость жертвы, с которой сама соглашалась всего месяц назад, она не могла окончательно избавиться от ее мрачного очарования. «Должна ли я проклинать твой слепой фанатизм или преклоняться перед твоей преданностью? Ты предпочел погибнуть вместо того, чтобы нести ярмо раба… но разве твоя жизнь не принесла бы больше пользы Германии, нашему святому отечеству, чем эта бессмысленная смерть?» – спрашивала она в дневнике. Впрочем, у Лизелотты были неверные сведения. Бертель не погиб – осенью он с подорванным здоровьем вернулся из советского плена [46].

Однако Лизелотта не спрашивала себя, не сыграла ли она сама какую-то роль в принятом братом решении. Не повлияло ли на него ее постоянное внутреннее стремление к идеалу «немецкой женщины»? Когда мальчишки из Фридрихсхагена уезжали на велосипедах со связками противотанковых гранат, она признавалась, что готова принести Бертеля в жертву на «алтарь отечества», чтобы оказаться на одной высоте с овдовевшей учительницей, предметом ее восхищения и любви. Но когда все это больше не имело смысла, она не стала перечитывать и комментировать свои предыдущие записи, как будто их вовсе не было. Но заключительные слова в ее дневнике свидетельствовали, что она разочаровалась не в окружающем