Создание Узбекистана. Нация, империя и революция в раннесоветский период - Адиб Халид

Узбекистане, стояли перед выбором: либо воспринять узбекскую идентичность, либо сохранить статус таджика и столкнуться с последствиями принадлежности к национальному меньшинству. Идея о том, что узбеки и таджики – два разных народа, в этническом отношении заметно отличающиеся друг от друга, победила. Национальный принцип теперь позволял представлять оседлое мусульманское население Средней Азии как состоящее из двух отдельных частей, которые говорят на разных языках и относятся к разным расовым группам. Поистине это был триумф идеи нации, порожденной сочетанием национального энтузиазма и советских институциональных механизмов.

Первая чистка и трансформация культурной жизни

Через шесть недель после убийства Хамзы русскоязычный орган ЦК КПУз «Правда Востока» опубликовал очередное язвительное разоблачение национализма и контрреволюции в рядах узбекской интеллигенции. Статья под заголовком «Лай цепных собак кокандского хана» якобы являлась журналистским расследованием, которое имело целью вскрыть нарушения в Узбекском государственном издательстве (Узгиз, или Уздавнашр), однако выяснилось, что за финансовыми злоупотреблениями скрывались национализм, пантюркизм и исламская реакция, пустившие глубокие корни в этом учреждении. Его директор Хади Файзи раздавал друзьям и коллегам назначения, издательские договоры и гонорары, а также одобрял издание идеологически ущербных (а следовательно, «контрреволюционных») книг. Например, история Андижанского восстания, опубликованная Узгизом, восхваляла ее вождя Дукчи-ишана и превращала его в пролетария. Но самую жгучую желчь автор статьи приберег для Чулпана и Кадыри, чьи сочинения также издавались Узгизом. Чулпан оказался «проституткой от пера… разжигателем шовинизма»; много лет назад «басмачи, захваченные в плен в Фергане, хором пели песенки-стихи этого поэта», и «сейчас по всему Узбекистану, в любой чайхане вы услышите песню Чулпана». Его недавняя пьеса «Муштумзор», заказанная Узгизом, подверглась резкой критике со стороны «рабочих узбеков» за контрреволюционный «яд». Кадыри же, в свою очередь, был «доморощенным Мустафой Чокаем», чьи рассказы о Калваке Махзуме – «сплошная ругань системы советской власти меткими религиозными словами». Файзи был членом Кокандской автономии, как и его родственник Б. М. Салиев, который якобы получал щедрые авансы за публикацию идеологически сомнительной истории Средней Азии. Таким образом, цепочка обвинений надлежащим образом приводила к страшилке советского воображения – недолговечному, быстро сорванному эксперименту: Кокандской автономии. Деятелей ее, однако, теперь причисляли не к агентам британского империализма (о котором в статье вообще не упоминалось) или буржуазии, а к «лакеям кокандского хана»[950]. Их ориентализировали и связали с восточным деспотизмом.

Статья эта была написана Эль-Регистаном (1899–1945), будущим соавтором советского государственного гимна 1943 года. Урожденный Гавриил Аркадьевич Уреклян, появившийся на свет в армянской семье, поселившейся в Самарканде[951], в 1929 году Эль-Регистан являлся специальным корреспондентом газеты «Известия» в Ташкенте и «литературным работником» «Правды Востока», сделавшим себе имя в Ташкенте как репортер-разоблачитель[952]. Статья была замечена Средазбюро, которое запросило (или, во всяком случае, получило) опровержения представленных в ней фактов. Чулпан довольно высокомерно отрицал, что все упомянутые Эль-Регистаном стихи принадлежат ему. На критику пьесы он ответил так: «Это старое дело, за которое достаточно ругали тогда. Теперь надо ругать за новые поступки, если они имеются»[953]. Что касается других лиц, упомянутых Эль-Регистаном, то Эльбек написал более покаянное письмо, дистанцировавшись от Кокандской автономии и прошлых связей со своим учителем Мунавваром Кары[954]. Кое-кто из татар, обвиненных Эль-Регистаном, решил, что лучшая защита – это нападение. Ибрагим Тахири обозвал журналиста «продажным слугой узбекского шовинизма», одураченным Арифхановым, у которого темное прошлое (его отец был кади, а сам он лишенцем) и который доносит на татарских сотрудников Узгиза, чтобы доказать свою правоверность. За Арифхановым, утверждал Тахири, «крепкой стеной стоят ультранационалисты Рамзи и Бату, а их держит на поводу бывший контрреволюционер, панисламист, пантюркист-чагатаист Фитрат»[955]. Файзи повторил многие из этих утверждений (не упомянув Фитрата) и заключил: «Компания татарофобов и шовинистов во главе с т. Рамзи, обозленная моими разоблачениями ее сущности и деятельности, решили взять меня не “мытьем так катаньем”»[956].

Именно такую форму принял политический дискурс в Узбекистане в 1929 году: те, кого клеймили как панисламистских реакционеров на службе у кокандского хана, имели возможность атаковать своих изобличителей, записывая их в контрреволюционные националисты. Как выяснялось, национализм был самым страшным обвинением для национальных кадров. Поэтому критика «узбекского шовинизма» упала на благодатную почву. Мы уже видели, что партийное руководство было обеспокоено ростом «узбекского шовинизма» среди узбекской интеллигенции в целом и в самих рядах КПУз в частности. В 1929 году инструктор московского ЦК М. К. Аммосов отмечал «грубейшие ошибки» при реализации национальной политики в Узбекистане, где насильственно ассимилируются национальные меньшинства (особенно таджики), так что

коренизация аппарата… заменяется ее узбекизацией при игнорировании интересов нацмен. Идеологическое выражение этой практики проявляется в проповедывании теории превосходства узбекской культуры над другими (узбекизм), стремлениях подчинить и попридержать культурный рост нацмен к культурному уровню узбеков… Подобные теории, представляющие отрыжки пантюркизма и джадидизма, до сих пор не находили отпора внутри партии и воспринимались в массе чуть ли не превращаясь на практике в официальную идеологию партии[957].

Однако злонамеренность национальной интеллигенции была и удобным козлом отпущения при объяснении общего недовольства новыми политическими мерами. В начале 1930 года ОГПУ могло суверенностью написать: «Материалы, имеющиеся в нашем распоряжении, указывают на то, что 1929 год, в особенности вторая его половина, характеризуется не только общим ростом антисоветских проявлений байства в кишлаке, но и ростом активности националистических контрреволюционных сил», в том числе «значительной перестановкой сил и среди национальной интеллигенции»[958]. По мнению партии и ОГПУ, наибольшую опасность национализм представлял в Узбекистане.

Осенью 1929 года в дело вступило ОГПУ. Аресты начались 6 ноября 1929 года, когда агенты ОГПУ взяли под стражу предполагаемых членов Комитета национальной независимости, якобы «контрреволюционной организации национальной буржуазии», которая добивалась независимости Узбекистана. Это привело к последнему аресту Мунаввара Кары, который долгое время находился под наблюдением. Его обвинили в том, что он,

сохранив непримиримую вражду к Соввласти, продолжал группировать вокруг себя контрреволюционный элемент буржуазной интеллигенции, вел систематическую антисоветскую пропаганду, в частности среди учащейся молодежи, вел шпионскую работу по заданиям афганских дипломатических представителей[959].

Также были арестованы У А. Ходжаев (снова), С. Тиллаханов, С. Ахрори и А. Муради. Тиллаханов был старшим братом Хасият, активистки, игравшей заметную роль в женском журнале «Янги йул». Муради входил в число студентов, отправленных в Германию, где изучал агрономию. Одно это делало его подозреваемым, но помимо того он был учеником школы Мунаввара Кары Намуна и членом «Изчилар» в 1918–1919 годах [Мурод 1927:23; Турдиев 2006: 42–59]. Затем ОГПУ разоблачило «Национальный комитет» («Миллий қўмита») в