Возмездие - Василий Ардаматский

Савинков взглянул понимающим прищуренным взглядом и холодно сказал:

— Мне дорого ваше время…

— Да? Тронут, тронут… до глубины души… — нисколько не смутившись, ответил Бурцев и спросил: — Кстати, как вы распорядитесь своим парижским архивом? Возьмете его с собой?

— Я пока передам его моей сестре в Прагу, — ответил Савинков, который до этой минуты и не думал об этом. Он встал. — Значит, ехать, Владимир Львович?

— Ехать, ехать и еще раз ехать! — с широким жестом воскликнул Бурцев — халат разметнулся, открылось белое и хилое старческое тело. Не заметив этого, Бурцев повторил возбужденно: — Да! Ехать! И отомстить за все! И явить миру ту новую Россию, о которой все мы мечтали и мечтаем! Я не хочу быть сентиментальным, но я, при своем возрасте, по первому вашему зову на коленях приползу к вам в Москву, чтобы отдать последние годы своей жизни поистине великой истории! Да! Это так! — Голос у него сорвался.

— Хорошо, не плачьте, ради бога, я еду, — улыбнулся Савинков, и Бурцев внимательно посмотрел на него. — Что бы меня там ни ждало, я еду, — продолжал Савинков. — А если смерть — черт с нею! Моя смерть станет символом и призывом!

— Ну почему? Почему обязательно смерть? — пробормотал Бурцев.

— Потому, Владимир Львович, что там есть такая контора смерти — Ге-Пе-У. Но вам, может быть, как никому другому, давно известно, что я презираю смерть. Еду, Владимир Львович, еду!..

Прямо от Бурцева Савинков зашел к Деренталям. Бывшие супруги были смущены его появлением. Хотя жили они теперь в разных номерах, по утрам Деренталь заходил за Любой, чтобы вместе идти к Савинкову завтракать. Савинков и застал их в этот момент.

— Дорогие мои друзья, — сказал он. — Я обязан поставить вас в известность о том, что в самое ближайшее время я отправляюсь в Россию.

— Боже! — вырвалось у Любы.

— Это не шутка? — спросил Деренталь.

— Я еду с вами, — глухо сказала Люба. Она встала, сделала шаг к Савинкову и закрыла лицо руками. Услышав, что она плачет, мужчины бросились к ней. Савинков усадил ее в кресло, а муж подал воды. — Простите меня, — еле слышно сказала она, жалко улыбаясь.

— Что вы? За что прощать? — спросил взволнованный Савинков. Он сам еле сдерживал слезы. — Вы поступили как истинно русская женщина, она же просто обязана повыть перед дорогой, — нервно рассмеялся он и подумал о том, как он был к ней несправедлив! Она еще ничего не знает, она даже ничего не спрашивает, она просто говорит «еду»!

— Я еду тоже, — сказал Деренталь. Он настолько ошарашен, что не успел ничего толком сообразить. Да и о чем думать? Ведь, кроме Савинкова, у него в этой жизни нет никакой опоры, он из тех бесхарактерных людей, кто по одной своей образованности мог бы занимать приличное место в обществе, но ни на что не способен сам. Ему нужен сильный поводырь. И может, там, в России, его ждет невероятная карьера, в которую он всю жизнь верит и ждет.

— Спасибо, — отрывисто сказал Савинков. Он с трудом подавил слезы, боясь голосом выдать волнение. — Ваши желания в моем сердце, — торжественно произнес он.

ГЛАВА СОРОК СЕДЬМАЯ

У Федорова план решающего разговора с Савинковым был готов давно и еще в Москве прорепетирован с Менжинским, который говорил с ним с позиций Савинкова.

Перед отъездом Федорова принял Дзержинский. Федоров был уже в том виде, в каком он предстанет перед Савинковым, и Феликс Эдмундович начал с придирчивого осмотра.

— А ну-ка, покажись, сынку! — смеялся он, обходя вокруг Федорова.

На Федорове был сшитый по моде — в талию, с подкладными плечами — костюм цвета «маренго», крахмальная сорочка, темный галстук с жемчужной заколкой. Усы и бородка аккуратнейше подбриты и ухожены модным парикмахером с Кузнецкого моста.

— Ну что ж, вполне благопристойный господин. Вполне. Не верить такому просто глупо. А? — обратился Дзержинский к Менжинскому.

— Я сам иногда начинаю ему верить, — улыбнулся Вячеслав Рудольфович.

— Это результат действия логики на логически мыслящего человека, — серьезно сказал Дзержинский. — А Савинков, узнав о ранении Павловского, может потерять чувство логики. И вообще ход его мыслей может оказаться непостижимым для другого человека. Понимаете? — спросил он Федорова. — Ваше положение будет похоже на положение объездчика дикой лошади — даже бог не знает, какой вольт выкинет мустанг в следующую секунду. Вы должны быть готовы к любому сюрпризу. Представьте себе, что вдруг Савинков бросается в истерику: «Вы погубили Павловского!» Он распаляет себя и может схватиться за оружие. Что делать тогда?

— Ну что ж, оружие есть и у меня…

— Нет, Андрей Павлович, о своем оружии вы забудьте. Это в первой поездке вы могли, в случае западни, отходить с боем — помнится, мы об этом тогда говорили. А сейчас — нет. Сейчас положение обязывает вас быть предельно выдержанным… до конца. Вы приехали к нему с ультиматумом. Но не потому, что разуверились в его талантах, а как раз наоборот — потому, что вы уже почти потеряли надежду на его приезд, так необходимый вашей организации. Он поднимает на вас оружие, а вы перед ним безоружный и готовы пожертвовать жизнью во имя все того же главного — получить для своей организации руководителя.

— Да, я готов погибнуть за дело, — спокойным негромким голосом сказал Федоров, и Дзержинский почувствовал, что сказал он это не по игре, а думая о том, что может не вернуться из Парижа.

— Об этом и говорить не следует, — строго сказал Дзержинский. — Каждый чекист подразумевает такую готовность.

— Прошу прощения за нескромность, — сказал Федоров, и в голосе его была еле уловимая ирония.

Дзержинский понял это и улыбнулся:

— Ну ладно, давайте прощаться. Кажется, все. Но учтите, Андрей Павлович, вы мне нужны и такой… нескромный. Очень нужны. Поняли?

Федоров вспоминал все это, глядя в окно вагона, когда поезд уже врывался на окраины Парижа…

Все, что нужно было сделать, сделано, и теперь, волнуйся не волнуйся, все равно до самого момента встречи с Савинковым он уже ничего изменить не может…

Впустив гостей, Савинков молча сделал жест рукой, приглашая войти, и, только когда закрыл дверь, сказал:

— С благополучным прибытием, господа. Здравствуйте.

Сели в столовой. Справа от Савинкова Федоров, слева — Фомичев. Все трое молчали. Федоров выразительно взглянул на Фомичева, приглашая его сделать первый шаг, но Фомичев только как-то странно дернулся и закрыл глаза.

— Варшава предупредила меня, что вы везете мне ультиматум, это правда? — спросил Савинков.

— Да, — ответил Федоров.

— Бррр! С детства не люблю ультиматумов, — поморщился Савинков. — А главное — не лучше ли будет не терять время на предъявление, обсуждение и отклонение вашего ультиматума здесь и заняться этим там, у вас в Москве? Я принял решение — немедленно ехать в Россию. Вас это устраивает?

— Безусловно. Если ваше решение включает в себя заботу о наших общих делах, — с достоинством отвечал Федоров, подчеркнув слово «общих». — А то ведь ваши люди иногда едут в Россию с нелепыми целями.

— То есть…

— Вот… господин Фомичев должен вас информировать…

Фомичев вскочил, доставая из кармана письмо Павловского.

— Вам… от Сержа…

Савинков вскрыл конверт и вынул письмо.

Когда он прочитал первые строчки, его взволнованное лицо с беспокойно мигающими большими узкими глазами будто окаменело, и он долго смотрел на письмо, казалось ничего не понимая. Вдруг он весь передернулся, его правая рука мотнулась и отшвырнула письмо. Он опять замер в неподвижной позе и сказал глухим голосом:

— Невероятно!.. Невероятно!.. Не верю! Не верю! — вдруг закричал он громко прямо в лицо Фомичеву, и тот, привстав, начал быстро говорить:

— Он же здоров!.. Здоров!.. Я был у него!.. Шлет привет!.. Вы не бойтесь!.. Он уже встает!.. Лучшие врачи!.. Все мы рядом… Господин Мухин, подтвердите!..

— Эта история, господин Савинков, глубоко огорчила и нас, — вступил Федоров. — Узнав, что такая трагическая, конечно, но и глупая в принципе история случилась с таким опытным вашим человеком, наши люди, естественно, повесили носы. Ведь эта история еще более нелепа, чем провалы наших пятерок активного действия. А ведь господа Шешеня и Фомичев как раз говорили, что Павловский потенциальный руководитель всех боевых действий. И не удивляйтесь, что наш лидер господин Твердов просил меня выяснить у вас, действительно ли Павловский намечался таким руководителем?

— Да подождите вы с претензиями! У меня отняли самого близкого, самого верного человека! — сказал Савинков с искренней болью и мукой, и Федоров ощутил в себе что-то похожее на сочувствие.

Савинков оглянулся, ища письмо, поднял его и стал читать. На этот раз он читал внимательно и медленно, держа письмо у самых глаз. Потом, опустив руку с письмом, долго смотрел в окно.