Кошмар: моментальные снимки - Брэд Брекк

Мэрилу вернулась в Калгари раньше меня. Я же собирался задержаться в «Хартвью» ещё на неделю, потом уехать автобусом в Калгари и уладить наши дела с жильём. Но на таможне в Кауттсе, провинция Альберта, иммиграционный чиновник спросил Мэрилу о цели пребывания в Штатах.

Она и выложила, что ездила в «Хартвью» на консультации, что я лечусь от алкоголизма и — полюс ко всему — что в Калгари мы планируем подать на развод.

Чиновник заглянул в моё заявление на статус жителя и сказал, что я не указал в бумагах о своём алкоголизме.

Видишь ли, согласно одному из разделов канадского иммиграционного кодекса любой алкоголик — пьющий или завязавший — рассматривается как нежелательный элемент. По крайней мере, так интерпретировал этот раздел тот чиновник.

Мэрилу позволили въехать в страну, мне же иммиграционные власти звонили в «Хартвью» и прислали почтовое уведомление о моей депортации и о том, что мне не разрешается возвращаться в Канаду ни под каким видом.

Я просил позволения вернуться, чтоб хотя бы закончить свои дела и забрать машину и личные вещи. На что мне ответили, что если я появлюсь в Канаде, это будет незаконно, и если меня застукают, то париться мне в федеральной тюрьме.

Невероятно. Там была моя работа. Там была моя семья. Канада стала моей новой родиной. Всё, что я имел, было там. Всё, что я любил, было там. Что такого я совершил ужасного, что меня тут же депортировали, разлучили с семьёй, лишили работы и имущества?

Что я сделал?

Да, я был алкоголиком, но я капли в рот не брал с 1969-го года. Я посещал АА. Я пытался поправить свою жизнь. Я старался подняться на ноги.

Но всё выглядело так, будто я снова шёл на дно. За то, что в Штатах я искал медицинской помощи, меня буквально наказывали депортацией, хоть это не имело ни малейшего отношения к моему заявлению иммиграционным властям.

Как оказалось, я потерял всё. Автомобиль, одежду, личные вещи…

Я покинул «Хартвью» с 85 долларами, таблетками и сумкой, в которой лежали только зубная щётка, бритва да пара чистых трусов. У меня не осталось ни работы, ни дома, чтобы голову приклонить: идти некуда, есть нечего.

Я доехал на автобусе до Бисмарка, вселился в гостиницу «Паттерсон» и прямиком побежал в службу занятости становиться на учёт по безработице. Клерк сообщил мне, что я не подхожу для роли безработного. Я спросил, есть ли подходящая работа. Он посоветовал зайти утром. Я поблагодарил.

Я оказался в подвешенном состоянии, ни дать ни взять «Уловка-22». Северная Дакота заявляла, что из-за того, что я жил в Канаде, не видать мне пособия по безработице, хоть я и проработал в Северной Дакоте пять месяцев в предыдущем году. Тогда я связался с центром занятости в Калгари. Но и там мне ответили, что так как я депортирован и живу сейчас в Штатах, у них я тоже не подхожу под статус безработного, несмотря на то что, начиная с июня предыдущего года, я девять месяцев работал в «Геральд».

Вот тебе правительство. Вот тебе бюрократия. Ты пашешь и отчисляешь в фонды по безработице двух стран, а когда приходят трудные времена, ты летишь в пропасть, на самое дно.

И я пошёл в контору по социальному обеспечению. Там остудили мой пыл. Как человек без семьи, я не подпадал ни под одну категорию.

Вскоре кончились 85 долларов, и я стал жить в лесу в окрестностях Мандана, воруя еду в гастрономах, чтобы не умереть с голоду, и устраиваясь на ночь прямо в снегу, на морозе. Я обивал порог центра занятости и был готов браться за любую работу — решительно любую. Со мной много собеседовали то по поводу места повара, то страхового агента, то рабочего на заправке и так далее, но нанимать не торопились. Говорили, что я слишком образован. И я с этим соглашался. Говорили ещё, что я смоюсь из города, как только подвернётся хорошая работа. И были правы. Конечно, смоюсь. Любой бы так поступил.

— Но вот сейчас у меня нет ни крыши над головой, ни пищи, ни пары самых мелких монет. Я устал спать на холодном мартовском ветру, как дикий зверь. Вот почему мне нужна работа. Как же вы не поймёте…

Мне сочувствовали — и нанимали другого.

Через несколько недель поступила последняя сумма из «Калгари Геральд». Мэрилу выгребла наш счёт и продала мой «Бьюик Скайларк», на то и жила. Вся моя почта поступала в Мандан до востребования; и, продолжая искать работу, я каждый день по железнодорожным путям отмеривал семь миль в Бисмарк и обратно.

Получив эти деньги, я купил за 150 долларов «Форд Фэрлэйн» 67-го года выпуска. Застраховав машину на минимальную сумму, я стал жить в ней и смог наконец себе позволить роскошь одноразового питания в день. В Бисмарке за 88 центов — грубо говоря, за доллар, если считать чаевые — я покупал на завтрак блинчики с яичницей и много-много кленового сиропа — для поднятия уровня сахара в крови.

Я по-прежнему искал работу. Пытался устроиться ловить собак в Мандане, но начальник полиции сказал, что ему нужен местный кадр.

Пробовал поступить на должность консультанта по вопросам алкоголизма в федеральную тюрьму в Бисмарке, но тамошнему начальству был нужен человек с опытом.

На меня сыпались счета. Комиссия по медицинскому страхованию провинции Альберта не оплатила моё лечение в «Хартвью», потому что это заведение не было аккредитованной больницей общего профиля. Хотя перед отъездом в Северную Дакоту я звонил в эту комиссию, и меня заверили в том, что оплатят. И вот такой сюрприз в тысячу долларов.

Потом я получил счёт в 300 долларов за телефон. Мэрилу любила поговорить по межгороду. Понятно, что это меня не обрадовало.

Как я узнал потом, истратив деньги, Мэрилу с детьми была вынуждена кормиться за счёт Армии Спасения и других благотворительных организаций Калгари. Отдел иммиграции тоже выписал ей предписание о депортации: у неё и детей не было видимых средств к существованию, потому что мне запретили въезд в Канаду. А так как нам ещё не предоставили статус постоянных жителей, на соцобеспечение её не поставили.

Сам чёрт ногу сломит!

В конце марта я всё-таки уломал парня из центра занятости Бисмарка внести меня в список безработных. И то он сделал это только потому, что в 72-ом я трудился в Северной Дакоте пять месяцев. Через неделю стало поступать пособие — по 59 долларов в неделю: золотая жила для человека, живущего в лесу.

За 15 долларов я купил подержаную печатную машинку «Ремингтон» — старую, словно из коллекций музеев Смитсоновского института — и целыми днями выстукивал на ней сопроводительные письма и резюме, в поисках журналистской работы рассылая их во все уголки. От Аляски до Флориды.

Стола у меня не было, я водрузил старушку на лесной пенёк и печатал в перчатках.

Так и жил: спал в машине, печатал письма, ел один раз в день — утром — для поддержания обмена веществ. Чтобы восполнить недостаток калорий, я шёл вечером в «Хартвью» и набивал карманы пирожками и яблоками, которые диетврачи выкладывали в кафетерии, чтобы в девять часов пациенты могли перекусить.

Несколько раз я ночевал на стоянке «Хартвью» и однажды развёл костёр — обогреться и разогреть бобы. Меня вытолкали взашей. Главный врач, сам доктор Гардебринг, кричал, что негоже выписавшимся пациентам спать в машине и готовить на огне рядом с административным корпусом.

— Ты что, Дэниел Бун[14]?

Я хмыкнул и ушёл: «Счастливо оставаться, док…»

В каком-то смысле, это был самый свободный период моей жизни. Как в песне поётся, «нечего больше терять — вот ты и свободен». У меня не было никаких обязанностей, только быть живым и трезвым, а посему и проблем никаких. Конечно, я получал квитанции, но без работы оплатить их не мог. Я просто чихал на них. Рвал на мелкие кусочки и бросал в Миссури. Когда я видел их в последний раз, они плыли на юг…

Ах, как хорошо быть бедным и свободным как ветер.

Дважды в неделю я ходил на собрания в АА. Мне нужно было побыть среди людей, да и кофе наливали бесплатно.

Это был полезный опыт. Жизнь в лесу, безусловно, укрепила мои силы. Всё моё существо слилось с окружающими предметами, как у тех, кого я раньше презирал.

Я газетный репортёр. Вот моя жена, вот мои дети, это машина, на которой я езжу, это наш дом, это наша одежда, вот столько я зарабатываю в год, вот мои документы и так далее и тому подобное до умопомрачения.

Вдруг всё это исчезло, я остался гол и беззащитен, без внутренней опоры. Я больше не был журналистом. Я был бродягой, бомжом в бегах. Зато я обнаружил в себе внутренние резервы, о которых не подозревал, и материальная сторона жизни больше не казалась мне такой уж важной. Я знал, что со временем многое из потерянного вернётся. Для выживания в Америке не так много надо.

Мэрилу продала мои вещи и сдала одежду в благотворительную организацию, и мне пришлось рыться в обносках в магазинчике поношенной одежды, принадлежавшем моей любимой конторе — католической церкви.