Литературная Газета 6541 ( № 6 2016) - Литературка Литературная Газета

Иногда бывало так: позвонишь ему, спросишь о времени приезда, а в ответ услышишь – «Приезжай, бороду за пазуху. Жду». Значит, уже есть что-то новое. И вот входишь в насквозь прокуренную комнату редакции (сам поэт курил очень много, признаваясь, что это ему всё-таки мешает писать, курили и многие приходящие, отчего дым стоял коромыслом). На редакционном столе порядок, ничего лишнего, самые необходимые рукописи аккуратно сложены в шкаф. Юрий Поликарпович усаживает меня за соседний стол, значит, сегодня нет сотрудника редакции, занимается с посетителями – их немного, отвечает на звонки. Я терпеливо дожидаюсь, наблюдая за неспешной его работой, когда же наконец речь снова зайдёт о поэме. И вот в кабинете никого нет. Кузнецов начинает читать новые, только что написанные строки. И я, поражённый в одном месте мощью поэтического образа, не удерживаюсь от восклицания: «Это гениально!» Юрий Поликарпович и бровью не поведёт, но, с едва уловимой улыбкой, подняв указательный палец, приглушённо-таинственно молвит: «На уровне!» А таким уровнем для него была вся мировая поэзия, к которой он частенько предъявлял свой гамбургский счёт.

В последние годы в творчестве поэта произошёл поэтический взрыв огромной силы, его вселенная расширилась… Дерзновение поэта было великое, как и помощь от Бога – великая. Помню последнюю нашу встречу – за неделю до смерти поэта. Мы вышли из редакции «Нашего современника», был осенний вечер. Только что Юрий Кузнецов читал мне неоконченную поэму «Рай». И, прощаясь, вдруг остановился и спросил: «Знаешь, что последует за этой поэмой?» И, не дожидаясь ответа, выдохнул мне в лицо: «Страшный суд!» Это были его последние слова в ту последнюю нашу встречу… Как никогда он чувствовал в себе эту необыкновенную силу – силу воплотить любой замысел в поэтическом слове. Бывало, как Илья Муромец, он приговаривал: «Чувствую в себе силу великую!»

Благодарим газету «Литературная Россия» за помощь в подготовке материала: мы публикуем фрагменты из двух книг воспоминаний о Юрии Кузнецове, составителем которых выступил главный редактор издания Вячеслав Огрызко.

Громокипящий поэт

Громокипящий поэт

Литература / Литература / Звёзды Серебряного века

Бондаренко Владимир

Художник Михаил Копьёв. «Портрет Игоря Северянина»

Фото: РИА «Новости»

Теги: Игорь Северянин

Отрывок из книги «Северянин»

Вот и пришло время громокипящего Северянина. И уже не он рассылал свои брошюры по газетам, а за ним охотились журналисты. Было ли за кем охотиться? На эту тему шли самые разъярённые дискуссии. Приведу для начала анализ его стихов самого звёздного периода, сделанный блестящим критиком Корнеем Чуковским: «Как много у поэта экипажей! Кабриолеты, фаэтоны, ландо! И какие великолепные, пышные! Уж не герцог ли он Арлекинский? Мы с завистью читаем в его книгах: Я приказал немедля подать кабриолет ‹...› Я в комфортабельной карете на эллипсических рессорах ‹...› Элегантная коляска в электрическом биенье эластично шелестела по шоссейному песку ‹...› И мелькают в его книге слова: «Моторное ландо» ... «Моторный лимузин» ... «Графинин фаэтон» ... «Каретка куртизанки» ... И даже когда он умрёт, его на кладбище свезут в автомобиле, – так уверяет он сам, – другого катафалка он не хочет для своих шикарных похорон! И какие ландо, ландолетты потянутся за его фарфоровым гробом! Это будут фешенебельные похороны».

А наяву в 1941 году везли гроб на кладбище в Таллине на разбитой телеге с полудохлой клячей и провожало его всего лишь шесть человек. Не угадали ни Северянин, ни Корней Чуковский.

Его эстонский друг поэт Вальмар Адамс говорил, что сам Северянин свои вызывающе эстетские творения начала века называл «стихами для дураков». Поэт, тонко чувствуя настроение общества, играл на публику, разыгрывая масштабную клоунаду. Он возмущался тупостью своих поклонников и по­клонниц:

Я – не игрушка для толпы,

Не шут офраченных ничтожеств!

Да, вам пою, – пою! – И что же?

О, люди! как же вы тупы… –

Я – ветер, что не петь не может!

Он себя отделял от своих же читателей и почитателей. Это прекрасно описано в стихотворении «Царственный паяц»:

За струнной изгородью лиры

Живёт неведомый паяц.

Его палаццо из палацц –

За струнной изгородью лиры...

Как он смешит пигмеев мира,

Как сотрясает хохот плац,

Когда за изгородью лиры

Рыдает царственный паяц!..

Да, он смешит всех пигмеев, над ним хохочут и его же обожествляют, делают кумиром, но между его читателями и самим поэтом всегда жёсткая «струнная изгородь лиры», в которую он мало кого пропускает. И в жизни своей поэзия у него никогда не была на первом месте. Куда важнее женщины, рыбалка, музыка, лыжи и, конечно же, выпивка. Ну а потом можно поговорить и о собственной поэзии.

Став Игорем Северянином, поэт изобрёл для себя такой же шутовской эгофутуризм, привлёк для большего шума с десяток молодых полуграмотных стихотворцев, среди них Вадима Шершеневича, Константина Олимпова (сына своего кумира Константина Фофанова), Василиска Гнедова, шум подняли по всей российской прессе. Что ему и надо было.

Я оскандален и окумирен,

Мимозно плачу, смеюсь до слёз:

Лишь я и Солнце в закатном мире! –

Я – вне эпохи! Я – грандиоз!

Он не боялся ни пошлости, ни вульгарности, ни грубости. Если это всё карнавал и шутовство, то почему бы и не посмеяться над пошляками.

Ещё один его верный друг до самой смерти Георгий Шенгели вспоминал: «Игорь обладал самым демоническим умом, какой я только встречал, – это был Александр Раевский, ставший стихотворцем; и все его стихи – сплошное издевательство над всеми, и всем, и над собой… Игорь каждого видел насквозь, толстовской хваткой проникал в душу и всегда чувствовал себя умнее собеседника – но это ощущение неуклонно сопрягалось в нём с чувством презрения».

Пускай критический каноник

Меня не тянет в свой закон, –

Ведь я лирический ироник:

Ирония – вот мой канон.

Он был продавцом «ананасов в шампанском» и «мороженого из сирени», но ел ли он сам свои изделия? Он заворачивал свои ананасы и лилии в самые изящные обёртки, которые покупатель ценит даже больше самих товаров. Да, он был первый большой поэт эпохи потребления. Но, может быть, простому читателю, приказчику из лавки, кухарке или швейке и нужны такие стихи?

В шумном платье муаровом, в шумном платье муаровом

По аллее олуненной Вы проходите морево...

Ваше платье изысканно, Ваша тальма лазорева,

А дорожка песочная от листвы разуверена –

Точно лапы научные, точно мех ягуаровый.

Ножки пледом закутайте дорогим, ягуаровым,

И, садясь комфортабельно в ландолете бензиновом,

Жизнь доверьте Вы мальчику в макинтоше резиновом,

И закройте глаза ему Вашим платьем жасминовым –

Шумным платьем муаровым…

Почему бы и не помечтать с поэтом о такой жизни? И ведь многие представляли жизнь поэта Игоря Северянина такой вот ресторанно-кабриолеттной. Поэт Георгий Иванов вспоминает, как он собирался в гости к Игорю Северянину, представляя его роскошную квартиру, изысканную одежду, прислугу, а увидел самую захудалую дешёвенькую квартирёнку. Ещё один его поклонник удивился, увидев этого эстета и гурмана, пьющего не изысканные заморские вина, а русскую водку, и заедающего солёным огурцом… Бенедикт Лившиц в книге «Полутораглазый стрелец» тоже описывает посещение северянинской квартирки: «Во второй половине дня Маяковский зашёл за мною и предложил отправиться к Северянину, чтобы затем втроём поехать на вечер.

Северянин жил на Средней Подьяческой, в одном из домов, пользовавшихся нелестною славой. Чтобы попасть к нему, надо было пройти не то через прачечную, не то через кухню, в которой занимались стиркой несколько женщин. Одна из них, скрытая за облаками пара, довольно недружелюбно ответила на мой вопрос: «Дома ли Игорь Васильевич?» – и приказала мальчику лет семи-восьми проводить «этих господ к папе».

Когда мои глаза немного освоились с полумраком, я принялся разглядывать окружающую нас обстановку. За исключением исполинской музыкальной табакерки, на которой мы сидели, она, кажется, вся состояла из каких-то папок, кипами сложенных на полу, да несчётного количества высохших букетов, развешанных по стенам, пристроенных где только можно. Темнота, сырость, должно быть от соседства с прачечной, и обилие сухих цветов вызывали представление о склепе. Нужна была поистине безудержная фантазия, чтобы живя в такой промозглой трущобе, воображать себя владельцем воздушных «озерзамков» и «шале»…»