Промысел осьминога - Лева Воробейчик

– Он где-то там.

– Он всегда где-то там, а не здесь, и что с того? – Он оскорбляется, как оскорбляется тысячу раз до этого, но виду не подает, разве что пальцы чуть сжимаются, делая и больно и приятно одновременно, но тут же возвращаясь в привычный свой уровень нажима. – Все как обычно.

– Твои пальцы немного левее обычного, – с грустью говорю я, почти ничего не соображая. – и немного грубее.

Парочка на углу забывает обо мне, их глаза наверняка полузакрыты – синие маски сливаются в поцелуе. Вздыхаю, наклоняю голову и ежовья щетина проводит по моей спине, тоже что-то ища.

– Я закрываю глаза и вижу его стоящим у Канала, – начинаю я тихо-тихо. – грустного, как обычно, курящего и стряхивающего пепел в воду. Он смотрит на черный канал, на луну, надеясь увидеть солнце, чувствует запах озона и одновременно не чувствует, думает почему-то про греков и невольно сравнивает их выжженные души со своей затопленной, ну, знаешь, христианство и грог, караваи и…

– Да понятно. – прерывает меня Антон. – Почему в этот раз греки?

– Он никогда не думает об одном и том же, а про греков не думал никогда.

Фейерверк заканчивается, а я смотрю на луну. Капли дождя все еще мокрым остатком покрывают мое лицо; бедный мой, старый мой,

– Луциан-

,которому остается мокнуть и совсем этого не замечать, а бродить в своем карманном аде, рожденным тем, что представляет из себя наша выдуманная Венеция, ведь со стороны Дзетти слышны крики, а с Руцци – веселый пьяный смех, на этаже ниже – охают от удовольствия, а синие маски на углу поправляют друг другу эти самые маски, чтобы не дай Бог не увидеть лица друг друга, Антон все крепче держит свои правые пять на моем плече, чтобы не упала, а другими пятью все настойчивее что-то ищет под платьем, как

– ОН-

,ищет свою глупую сицилиану…

– Греки отвратительны, королева, – трезво шепчет Антон и я улыбаюсь, потому что королевой он называет меня так редко, так неожиданно; диадема на дне Канала, я – на дне Канала. – гораздо лучше обсуждать итальянцев.

– Это ужасно типично и глупо, – отвечаю так же тихо я, полуоборачиваясь. – и он не говорит о них никогда и почти никогда не думает, греки – отличный выбор, почему бы грекам не быть в его мыслях?

– Пусть будут греки, если велишь, ма…

– И он со своими придуманными греками смотрит на Канал, – продолжаю. – видит, что он черного цвета и заброшен следами нашей итальянской любви, что в каналах плавает все, от дождевых капель, до элементов костюмов, будь-то: куски ткани, ретуз, сломанные шпаги, высокая обувь, техника, даже почти обнаженные утопленники, в эту ночь решившие соблазнить сам Канал, Антон, в этом Канале плавает почти все, а он смотрит и ничего к черту не видит…

– Почему почти все, королева, чего в этом Канале нет? – спрашивает он, зная ответ.

– Синих масок, конечно.

– И его сицилианы?

– И его сицилианы, и еще ужасных спрятанных пластинок.

Не хочу говорить ничего Антону, но говорю, мы продолжаем обсуждать то, что может случится, может окружать другого в эту прекрасную ночь, что повторяется год от года, Антон говорит о греках, прекрасно понимая, что суть вовсе не в них, суть не в венецианцах, итальянцах, аргентинцах, китайцах или в загадочных русских; этнос не является по моему мнению чем-то значимым, а он наоборот возводит это в определенную степень, вот он подслушивает мои мысли и говорит:

– Греки хороши для придумывания, а такой, как он, живо может себе их вообразить, придумать имя образу и наделить его черной бородой или кучерявой бородкой с широкими бровями, тогда как нам этот навык недоступен.

Конец ознакомительного фрагмента.