Индийская красавица - Жозана Дюранто

Ей захотелось куда-то отступить, спрятаться. Быть далеко, не здесь. Подняться, например, выше этажом, как подымаются в лифте универсального магазина. Ощутить эту мгновенную дурноту.

Но нет. Мир был замкнут. Не было никакого выхода — она могла находиться только здесь. Хочешь не хочешь, оставаться частью этой замкнутой совокупности, которую не разомкнешь, из которой не выйдешь, не убежишь.

Жить — здесь и в далеком, возможно, будущем, — здесь умереть. В замкнутом круге.

И быть здесь видимой и невидимой одновременно.

Ибо не в ее власти ускользнуть от взглядов: девочка обнаружила, что помимо своей воли открыта им — познаваема. Узнаваема по признакам, которые ее обозначают и в то же время от нее ускользают: они ее обозначали, обозначая ее определенным именем; они были ей не подвластны, потому что были не ею выбраны.

Невидима: потому что, хотя этот уже очень старый взгляд внешнего мира и мог объять все, что обозримо, никто, кроме нее самой, ничего в ней не постигал.

За несколько минут, а то и за несколько секунд, ребенок вдруг ощутил, что сильно постарел (или повзрослел?).

Наивность была утеряна.

Жан вспомнил, что именно должен он сделать. Машина стронулась.

Но в ней была уже не та пассажирка, которая села в машину. Возможно, окончилось детство.

Отныне дочь Жана знала, что одновременно и противоречиво принадлежит двум мирам, что тут уж ничего не поделаешь и что вдобавок любит она и тот и другой.

Боль от этой мысли пронзила ее мгновенно и долго не уходила, девочка переносила ее, как переносят дети, — молча.

9

Многое удивило Жермену в то первое ее пребывание на улице Франклина, и в последующие годы она не раз станет рассказывать о своем удивлении.

Племя давно уже не собиралось все вместе: вернувшись в родную колыбель, каждый с радостью проникался вновь семейным духом. Им было уютно. Каждый из них с радостью узнавал в другом прежнего и с изумлением обнаруживал, насколько тот обогащен, развит пережитым. Общие восторженные воспоминанья ежеминутно обостряли счастливое сознание, что они снова вместе. Дни проходили в веселье.

И именно это веселье с его привычным колоритом поразило в первую очередь вновь прибывшую, как и необыкновенная взаимная учтивость членов племени. Учтивость и предупредительность: если за столом чего-то не хватало, пять человек вскакивало одновременно с возгласом: «Не беспокойся, моя милая Шарлотта! Не беспокойся, мой милый Жан!» Каждый спешил услужить всем остальным. В результате начиналась суета, толкотня в дверях кухни, всеобщий кавардак. Чей-то голос кричал: «Я не нахожу соли: кто ее убирал?» Три голоса отвечали: «Я!» И указывали на три разных места.

Если вырабатывалась программа прогулки, каждый боялся, как бы остальные не принесли себя ему в жертву. Только и слышалось: «Нет, нет, я уверен, что Эмиль предпочел бы пойти в город, а не в Блоссак. Правда ведь, мой милый Эмиль?»

Эмиль протестовал: «Уверяю тебя, моя милая Шарлотта, я, напротив, очень рад, что мы отправимся сегодня в Блоссак. Я уже говорил Элен: правда ведь, милая Элен? Но если кому-нибудь больше по вкусу прогулка в город, я тоже пойду, с превеликим удовольствием». «Ах, — восклицала Шарлотта, — вот видишь, ты предпочел бы пойти в город! Так пойдем же туда!»

Жермена, быстрая на решения и никогда не знавшая терзаний свободы безразличия, с изумлением наблюдала эти нескончаемые прения — больше всего поражаясь тому, что решения, принятые в результате долгих дебатов, так никогда и не осуществлялись, ибо, если все сходились на идее воспользоваться хорошей погодой для прогулки в Блоссак, не приходилось сомневаться, что в этот день в Блоссак, безусловно, не пойдут. Еще больше ее удивляло, что Жан участвовал в этих нескончаемых переговорах с не меньшим увлечением, чем его братья и сестры. А ей казалось, она хорошо его знает. Отнюдь нет. Вернувшись в атмосферу улицы Франклина, он и сам вернулся к ее традициям и маниям.

Жермена, уже в шляпке, объявляла: «Я готова. Пора выходить», тогда как все остальные успели молчаливо прийти к решению отказаться от проектировавшейся прогулки. И Жан, в очередной раз раздосадованный, бросал ей вполголоса: «Да оставь же…»

Элен подчас не могла удержаться от своего вошедшего в семейные предания безумного хохота при виде недоумения невестки, к которой она начинала проникаться восхищением. Жермена представлялась ей антиподом того, чем она сама себя считала. Ее собственной нерешительности, пассивности, инертности в Жермене симметрично противополагались решительность, дух инициативы, настойчивость в выполнении принятого решения; этот образец, который был у нее перед глазами, казался Элен совершенно недосягаемым. Она радовалась, как тайному личному реваншу, мелким стычкам, в которых проявлялось это редкостное чудо: твердая воля. Случалось, она подзадоривала невестку, поймав ту где-нибудь в дверях: «Ну, пожалуйста, скажите им вы, раз вам хватает храбрости!» И добавляла: «Я-то такая отчаянная трусиха!»

Жермена прониклась симпатией к этой высокой девушке, чувствуя, что искреннее дружелюбие той выходит за рамки учтивых заверений, принятых на улице Франклина. По правде сказать, ей было довольно одиноко среди этого племени, Жан все больше от нее отдалялся по мере того, как к нему возвращалась близость с братьями и сестрами.

Дочь Жана, которая была еще во младенческом возрасте, стала баловнем всей семьи. Маргерит гордилась, что «ее» малютка похожа на сына. Обе молодые тетки оспаривали друг у друга крошку, которая не сходила с рук, как никогда прежде, — ее ласкали, тискали, нашептывали нежные слова, она вызывала всеобщие восторги. В этом плане Жермена также ощущала себя несколько обездоленной. Париж казался ей далеким, и такими же далекими представлялись счастливые времена первых дней замужества.

Она досадовала на себя за то, что так драматизирует ничтожные недоразумений. У всякой семьи есть свой фольклор, недоступный постороннему. Ей это было известно. Но она огорчалась, ощущая себя этим взглядом со стороны, точно какой-нибудь путешественник-этнограф, вступивший на чужую землю. Жан, любовь Жана отдалялись гораздо больше, чем она могла себе прежде вообразить.

Шарлотта только что успешно прошла конкурс и получила свое первое назначение — в Корбей. Маргерит было уже недалеко до пенсии, и она намеревалась перебраться в Париж. Так что им предстояли частые встречи. Строилось множество планов. Расстались в самом радужном настроении, пообещав друг другу писать почаще и вскоре свидеться.

Как только Жермена села в поезд, ей показалось, будто она видела смутный, причудливый сон, один из тех снов, которые невозможно пересказать словами и которые оставляют невнятное тягостное ощущение, словно плохо понятое послание.

Держа на коленях дочь, видя напротив себя улыбающегося молодого мужа, она мгновенно обрела вновь веру в будущее. Страхи, пережитые на улице Франклина, тут же поблекли… Все заслонила радость оттого, что они вместе. Девочка мирно спала, наполненная молоком, нежностью и будущим. Богатая всем тем, что еще не было о ней известно, и к чему мать была преисполнена самого пылкого доверия.

Было жарко. Пейзажи, отбрасываемые назад бегущим поездом, все меньше и меньше напоминали Пуату, обещая скорое возвращение в квартирку, созданную для их счастья.

Снова пойдут ужины-закуски, легкие по необходимости, веселые, благодаря молодости, нежности и любви. Они опять встретятся с друзьями: с Марго и ее мужем Морисом, щедрыми, громогласными марсельцами, любителями поспорить и посмеяться. А также с беднягой Ферьером, приятелем, который впрягся в свой титанический труд (он станет самым молодым из дипломированных преподавателей высшей школы во Франции) и с юмором преодолевал трудности и бедность.

Это был мир, который они сами для себя выбрали, сами выстроили, сами для себя пожелали — далекий от принуждений детства и от улицы Франклина. Любить друг друга значило любить этот свободный и новый мир.

Шарлотта с первого посещения учуяла вкус этого счастья и приняла его. Новый пост в Корбей ставил перед ее профессиональной совестью множество проблем. Она была очень всем этим занята и не могла, как ей хотелось бы, проводить все четверги и воскресенья дома, в Пуатье. Но к брату и невестке заглядывала частенько.

Она являлась, нагруженная подарками, пирожными. Пичкала сластями племянницу; вымаливала, как милость, разрешение повести ее прогуляться в Венсенский лес или в Люксембургский сад. Случалось, просила Жермену помочь ей при покупке свитера или шляпы. Она восхищалась отвагой Жермены, которая бесстрашно бороздила Париж во всех направлениях, но сама не решалась подражать ей. Лионский вокзал волей-неволей стал для нее отправной точкой — поскольку именно сюда прибывал поезд из Корбея. Но она осталась верна, как и своему зонтику, вокзалу Сен-Лазар и площади Сен-Мишель. Это не упрощало ее маршрутов.