Vita Nostra. Работа над ошибками - Дяченко Марина и Сергей

– Это больно? – зачем-то спросила Сашка, поправляя махровое полотенце на плечах – Костино полотенце.

– Вообще нечувствительно. Мы после экзамена не сразу сообразили, что нам сделали тюнинг, – он улыбнулся. – Я сперва подумал, может, она временная… знаешь, хной… или чернилами нарисовали…

Он шил тщательно и прочно, будто заделывал рваный парус. В том, что свитер будет выглядеть именно штопанным на самом видном месте, Сашка не сомневалась.

– Мне показалось, ты за что-то на меня обижаешься, – сказала Сашка. – И не хочешь видеть.

Костя вздохнул:

– Помнишь Портнова? «Когда найдете слово, достойное того, чтобы быть сказанным…» Это слово – Женька. Одно слово. Понимаешь?

– Кажется, да, – сказала Сашка глухо.

– Нам никто не объяснил, почему она провалилась и что сделала не так, – он размашисто укладывал стежок за стежком. – Но я-то знаю. Перед экзаменом она подошла ко мне и сказала, что я использовал ее… как презерватив. Сначала переспал с ней, потому что мне нужна была баба, а ты слишком высоко себя ценила для быстрого секса под тумбочкой. Потом я женился на ней, чтобы ты ревновала. Я заставил Женьку поверить, что у нас с ней семья. Потом ушел и стал спать с тобой, когда ты милостиво разрешила. Представляешь, экзамен вот-вот, а она мне все это выкладывает… Тут нас позвали в зал, и она потащила все с собой – все свои страсти. А я просто охренел и в этом охренении сдал экзамен на «пять», сам не понял как. А когда после экзамена вышел в холл и на доске с ведомостями увидел, что вы провалились – ты и она…

Он замолчал и опустил голову.

– Костя, – шепотом сказала Сашка. – Ты не виноват ни перед Женькой, ни передо мной.

Он не ответил. Сашка, не в силах усидеть, встала и прошлась по комнате, придерживая на плечах полотенце:

– Объясни мне! Если ты не человек… нас ведь предупреждали, что после экзамена мы закончимся как люди и начнемся как понятия… как ты можешь все это чувствовать?

– Потому что это не противоречит друг другу! – он укололся иголкой, поморщился, слизнул каплю крови. – Все имеет грамматический смысл. Предательство, манипуляция… зависть, ревность… Женька провалилась, потому что я поступил с ней, как… ну, как поступил. И с тобой – тоже. Когда я это осознал… Почти не смог учиться, третий курс окончил со всеми тройками. Физрук отправил меня на пересдачу…

– Что?!

– Да, – Костя коротко вздохнул. – А я как раз зимой, в феврале еще, подобрал на улице щенка… Больше никогда не буду так делать.

– Костя, – пробормотала Сашка, чувствуя, как трескаются губы, будто пустыня.

– Да, – он кивнул. – Мы все думали, что, перейдя в грамматическую форму на экзамене, станем свободными. От страха. От… всего этого. Великая Речь прекрасна и гармонична… Это правда. Но не вся правда. Они скрыли от нас кое-что: мы прогрессируем, как понятия, только пока в нас остается что-то человеческое. Само по себе Слово, готовое, созревшее – не растет, оно может только служить, быть орудием Речи. Поэтому на младших курсах они ломали в нас людей и вытаскивали понятия, а на старших – поддерживают… консервируют в нас людей или хотя бы человеческие реакции. До диплома, до финального экзамена. Понимаешь?

– Что случилось со щенком? – шепотом спросила Сашка.

– Он умер, – нарочито резко отозвался Костя. – Как моя бабушка. Как все умирают, если ты еще не заметила. Люди вокруг болеют, попадают под машины, разбиваются…

Сашка зазнобило:

– Ты говоришь как он.

– Я и буду как он, – сухо отозвался Костя. – После окончания Института. Потом. Когда-нибудь…

Он закрепил нитку и перекусил ее зубами. Протянул свитер Сашке:

– Вот… зашил, как сумел.

– Спасибо, – Сашка через силу улыбнулась. – Слушай, а твоя мама… Она… есть?

Он кивнул:

– Есть. Но она другой человек.

– Как это?!

– Время дискретно, – сказал он терпеливо. – Это не линия, как мы раньше думали, из прошлого в будущее. Это можно представить, как… систему пузырей, которые мало связаны или не связаны вообще. Через четырнадцать лет моя мама – другой человек, не та, кого я помню. И у нее по-прежнему есть сын – ну, формально. Мы даже созваниваемся по праздникам. Формальный сын, иллюзия сына. Думаешь, мало кто так живет?

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Я подумаю об этом позже, сказала себе Сашка.

– Слушай, Костя, – она заставила себя переменить тему. – А Дмитрий Дмитриевич, он же Физрук, прямо зверь какой-то, да?

– Он, – Костя поморщился, – он дуалист… доппельгангер. Вроде как магнит с двумя полюсами или поплавок… У него две сути: одна – лапушка, миляга, добрый друг, Дим Димыч. Преподает на первых курсах физкультуру, на самом деле корректирует физиологические изменения студентов накануне метаморфозы. Другая… понимаешь, если бы он свои ипостаси не смешивал еще. А то он иногда меняет полярность сто раз в секунду, ему просто плевать, что у нас остались человеческие эмоции. Сейчас привыкли уже, а поначалу очень шугались. У него один полюс настолько человеческий, что другой – ну охреневшая Вселенная без намека на этику или сочувствие.

Сашка вспомнила, как танцевала когда-то с Дим Димычем спортивный рок-н-ролл. И как рассказывала о нем маме – такой замечательный физрук…

– …и он валит на зачетах, – шепотом закончил Костя, – как бешеная сноповязалка. Так что ты с ним не шути…

Сашка почувствовала, как поднимаются дыбом волосы на голове. Зачет в конце декабря. Она должна забыть Ярослава немедленно, выжечь из памяти любым способом.

– Костя, – сказала Сашка и бросила свитер на кровать. – Давай-ка проверим, что мы за информационные объекты.

Она уронила полотенце, оставшись выше пояса в одном только лифчике. Подошла к нему вплотную, а когда Костя встал, положила ладонь ему на затылок, заставила посмотреть в глаза – и обняла. Он сперва оцепенел, потом обнял в ответ, но очень неловко, будто дерево с сухими ветками. Сашка изо всей силы попыталась вспомнить, как они с Костей целовались в подъездах на первом курсе, это было запретно и здорово, сладко и весело. Поняла, что, обнимая его сейчас, не чувствует ничего. Что одна мысль о том, чтобы дотронуться мизинцем до руки Ярослава, бросает ее в жар, а Костю можно сколько угодно мять и тискать, он так же притягателен для нее, как диванная подушка. И вспоминается Женя, Новый год, Костина измена и все, что было потом, а ведь Сашка, казалось бы, давно простила…

Нет, он вовсе не был холодным. Он не был зимним деревом с сухими ветвями. Сашка почувствовала, как разгоняется его сердце и учащается дыхание, как он мягко привлекает ее к себе…

В следующую секунду Костя отстранился. Отступил, поднял руку, будто выставляя между ними невидимую стену:

– Сашка… Прости. Не могу. Это из-за Женьки.

* * *

Там, на набережной, много лет назад, мама улыбалась новому знакомому, и на щеках у нее появлялись ямочки. Особенная улыбка, Сашке она улыбалась по-другому…

Валентин стал для мамы тем, кем за несколько часов сделался для Сашки Ярослав. Фарит Коженников нашел его, единственного из миллионов, и подогнал в нужное место, в нужном настроении. И сошлись пазлы. И Сашкина мама сделалась счастлива и отпустила дочь учиться в Торпу.

А теперь любимого мужчины нет в маминой жизни и никогда не было. Вряд ли мама осознает свою потерю, а может, смутно осознает, но ничего не может изменить. Ее жизнь отдана была дочери, теперь будет посвящена внучке, а впереди ждет неизбежное одиночество…

И меня тоже, сказала себе Сашка и стиснула зубы. Меня ждет одиночество, и отлично.

На улице Сакко и Ванцетти, в бывшем полуподвальном кафе напротив института, располагалась теперь пиццерия. Сашка купила последний огрызок пиццы за две минуты до закрытия.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Вернувшись в комнату, она впервые отперла дверь на балкон – длинный, идущий вдоль этажа. Железные поручни кое-где уже подернулись ржавчиной, и сам балкон был лишь чуть-чуть комфортнее средневекового пояса верности, но было приятно стоять вот так, на свежем воздухе, подставив лицо ветру. Знакомые деревья во дворе подросли, а некоторые успели высохнуть и лишиться половины ветвей.