Пушкарь Собинка - Геомар Куликов

Сказал невпопад:

— Пушку всё ж следует заряжать вечером. Только надобно лучше промаслить пыж, чтобы не отсырел порох. Да прикрыть запальное отверстие от дождя и сырости.

— Пробовали так, — отозвался Никифор. — Не всякий раз помогает. Ино — выстрелит пушка, ино — нет. А сам знаешь, в бою не приходится полагаться на авось.

— Нельзя так нельзя… — согласился Собинка.

Утром затемно разбудил его Герасим:

— Пора. Того гляди, грянут нечестивые!

Поднялся Собинка — и к пушке. Герасим докладывает:

— По Никифорову приказу почистил изнутри ствол. Приготовил заряды пороховой и дробовой.

— Подноси! — велел Собинка.

— Позавтракать бы прежде…

— Опосля… — отрезал Собинка.

Уставился на правый берег.

Всё будто так, как прежде. И не так. Тускнеют в занимающемся дне костры. Да вроде числом их меньше, чем вчера.

— Глянь, Никифор. Словно поубавилось костров.

— Видел.

— С чего бы?

— Не ведаю, Милок…

— Может, опять хитрость?

Весь день с левого берега ратные люди, большие и малые, взирали тревожно на правый. Понять-уразуметь ничего не могли. И диво ли? Поредело заметно ордынское войско. Мало того. Не было и намёка единого, что оно собирается воевать русский берег.

Подле котлов возились там долее обычного. А после принялись заниматься хозяйством: чинить телеги-повозки, крепить шатры, лошадей, быков и верблюдов мыть и чесать. Собинка возле пушки пребывал безотлучно. Не сводил глаз с ордынского берега. Ждал какого ни то подвоха.

Однако время шло, а перемен не было.

К середине дня сказал Никифор:

— Отдохни чуток. Не торчи столбом на берегу. Коли и удумали что — не здесь.

Герасим поманил:

— Обедать пора.

— Ладно, — согласился Собинка. — Только ты заместо меня стань подле Вепря.

Ночь укрыла оба войска. По берегам горели костры.

Недоумевали русские: чего притих враг? Смущаясь духом, выставили крепкую стражу. И на чуткий ночной покой отошли с оружием.

Проснулся Собинка. Высоко над головой светит солнышко. Набегают на него тёмные тучи-облака. Под осенним ветром шумят-стонут деревья.

Не вдруг сообразил, где он. А вспомнивши, что на Угре-реке пушкарём при грозном Вепре, вскочил, точно ужаленный. Огляделся испуганно. Понять ничего не может. Лежит себе спокойно на телеге Никифор, накрывшись от холода кожушком. Герасим возле костра кашеварит.

— Отчего не разбудил? — спросил сердито.

— А для чего? — улыбнулся Герасим. — Ты на правый берег взгляни-ка!

Посмотрел Собинка на ордынскую сторону. Что за диво! И там тихо. Тоже костры дымятся. Ходят неспешно люди. Скотина щиплет скудную осеннюю траву.

— Что это они? — удивился.

— Неведомо… — развёл руками Герасим.

Глава одиннадцатая

Жирные и брюхатые

Началось удивительное дело.

Стояли на Угре друг против друга два огромных войска. Каждое на своём берегу. И ни одно не стремилось перейти реку.

Выскакивали ордынские всадники к самой воде. Кричали обидные слова. Спрашивали:

— Отчего великий князь не платит выхода-дани? Глупый человек — плакать будет!

Грозились разор учинить русским землям.

А дни шли. И всё оставалось по-прежнему.

Стреляли из луков одни. Другие отвечали. Да вяло. Ровно для порядка. Дабы не забыть, что идёт война.

Даже Собинка пальнул однажды из Вепря. Никифор оговорил:

— Пошто тратишь напрасно заряды? Одному богу ведомо, что ждёт впереди. Ты бы, пока тихо, проведал дядьку своего да Евдокима.

Собинке сделалось совестно. Дядька Савелий, ладно. Не любил его Собинка. А вот Евдокима забыл — худо.

С неохотой оставлял пушку. Однако понимал: сейчас, в затишье, навестить своего друга удобнее всего.

Легко сыскал шатёр великого князя Ивана Ивановича, хотя и не близко, верстах в трёх от мысочка, на коем приютили Вепря. Евдокима и дядьки Савелия там не нашёл.

Пребывают оба, сказывали, при ставке самого великого князя Ивана Васильевича.

До ставки великого князя Ивана Васильевича Собинке пришлось изрядно потопать. Располагалась она в городке Кременце. Была богаче, чем у Ивана Молодого. И людей важных подле неё более.

Евдоким с радостью встретил Собинку.

Дядька Савелий скользнул-сверкнул глазками:

— Племянничек объявился! Слава те, господи! Наслышаны о твоих подвигах. Сам государь Иван Васильевич справлялся.

— Будто бы? — не поверил Собинка словоохотливому дядьке.

— Верно, — подтвердил Евдоким. — Доложил ему Савелий, как ты в нужный часец отогнал ордынскую сотню выстрелом метким из пушки.

Понял Собинка немудрёную, однако верную дядькину хитрость. Предстал тот пред высокими очами с доброй вестью. Дабы через неё и племянника напомнить о самом себе. А всё одно лестно Собинке. Знает о нём теперь грозный великий князь Иван Васильевич. И не по причине пустой — по ратной заслуге. Обрадовался Собинка и даже чуток возгордился тайно.

Виду не подал, однако. Спросил:

— Дела-то как? Чего татары стоят на месте? И мы почему их не трогаем?

Дядька Савелий потрепал племянника по плечу:

— Не наша забота. На то начальные люди есть. Они свою службу справляют. Мы — свою.

Евдоким предложил Собинке:

— По старой памяти, проводи-ка до той рощицы!

Отошли шагов полсотни. Объяснил:

— Дядька он твой, Савелий. А не лежит у меня к нему душа. Корыстный. К сильным льнёт и ластится. Норовит взять поболее, а дать поменее. Не люблю таких…

— Бог с ним, — благодушно отозвался Собинка.

— Да ведь как сказать. В силу входит твой дядька.

Удивился Собинка:

— Плотник не больно искусный. Дед его шибко бранит…

— Не по плотницкой части лежит его умение. Доверенным, близким человеком, стал у Ивана Васильевича Ощеры, окольничего великого князя.

— Ловок!

— И заносчив. Оттого и неохота при нём толковать. А дела, брат, чудные происходят.

— Что так?

— Сдаётся мне, великий князь Иван Васильевич не победы в войне с ханом Ахматом ищет — сговора.

Глянул вопросительно Собинка на старшего друга.

— Откупиться хочет. Ищет лёгкого мира. Наущают его к тому советники Иван Васильевич Ощера и Григорий Андреевич Мамон. И для того посылает великий князь боярина Ивана Фёдоровича Товаркова к хану Ахмату с богатыми дарами.

Задумался Собинка.

— А нешто худо это — мир?

— Смотря, брат, какой. Мир миру рознь. Многие былые князья мирились с Ордой. А дань-выход ордынским ханам с кого собирали? С мужика в первый черёд. Прежде я верил великому князю более, нежели себе. Теперь, в Москве, да и в войске побывав, прозрел. Прав твой дед Михей — ордынские дела касаются не одного великого князя и его ближних людей — нас всех. А у меня с Ордой, сам знаешь, свои счёты…

Грустью-тоской переполнились Евдокимовы глаза. Вспомнил, должно, про жену Анюту и дочку Катю, что томились в ханском плену.

Понял Собинка. Спросил:

— Ничего оттоле не слыхать?

Помотал Евдоким отрицательно головой.

— Нет, брат. Ровно в воду канули.

— Может, найдутся ещё! — попытался утешить Собинка. — Объявятся где ни то.

— Коли не искать, едва ли.

— Как ты их сыщешь? Не пойдёшь же на ордынский берег в самую пасть — вражье логово?

— Пойду!

— Один?

— Поеду с людьми боярина Ивана Фёдоровича, что везут великокняжеские дары. Если что прознаю и сделаю, вернусь с ними. А нет — тайно останусь на ордынской стороне. Пленники наши русские укроют и помощь окажут всяческую. Сыщу родных моих…

Остановился Собинка.

— Возьми меня с собой. Сгожусь, не пожалеешь!

Опять отрицательно покачал головой Евдоким.

— Верю, что пригодился бы. Однако не возьму. Свою голову под топор вольно класть каждому. Чужую — нет. Из Орды не воротиться — проще простого.

Приметив, как опечалился Собинка, спросил Евдоким:

— Мои подарки хранишь ли?

Собинка пожал плечами. Молча показал нож, что на поясе висел.

— А другой?

Молча же Собинка за пазуху полез. Извлёк резную деревянную куклу-девочку.

У Евдокима потеплели глаза.

— Ежели мне и впрямь хочешь помочь, береги её не менее, чем первый подарок.

Вдаль посмотрел, сказал серьёзно, а непонятно:

— Может, тебе и суждено… Кто знает? — Предупредил: — О замысле моём — никому ни слова.

Собинка куклу, с которой, памятуя старый наказ, не расставался, спрятал за пазуху. Нож в кожаном чехле-ножнах поправил на пояске.

Знал Собинка: Евдоким попусту слова не бросает. Коли просил сохранить игрушку, есть тому важная причина. Сейчас не говорит — значит, не время.

Дядька Савелий встретил племянника и друга его пытливым взглядом.

Когда отошёл Евдоким, зевнул притворно.

— О чём разговор был? Чего сказывал Евдоким?