Приметы весны - Александр Винник

Пошатнулись дела и у остальных цыган.

Не стало желающих обращаться за помощью к цыганам, когда заболевала лошадь или корова. В селах появились ветеринарные врачи и фельдшеры. Не стало особой нужды в цыганах слесарях, лудильщиках, — кругом мастерские пооткрывали. Новая жизнь нанесла удар и гадалкам, которые многие века дурачили людей и которым казалось, что невежд хватит до скончания веков. Все меньше людей верило в гаданье.

Табор нищал, люди искали выхода. Тем временем извне доносились вести, разрушавшие привычный уклад цыганской жизни еще больше, чем нищета. От встречных таборов стало известно о первом цыганском хуторе на Кубани, где цыгане живут в кирпичных домах, ведут хозяйство, едят вдоволь, хорошо одеваются; о цыганских колхозах на Херсонщине; о том, что в Москве выходит журнал на цыганском языке.

Чурило, старшина табора, старался оградить своих соплеменников от влияния новой жизни, но она неудержимо проникала в шатры, о ней начали говорить у вечернего костра и за выпивками.

Цыганский табор переживал тяжелые дни.

Именно в эти трудные дни Чурило привел табор на зимовку в большой рабочий поселок рядом с городом Приморском.

Сквозь хмельной угар Коваль смутно помнил, как он возвращался домой.

Гусев и Вера Павловна пошли провожать Коваля. По дороге Гусев снова завел разговор о рекордах Гнатюка. Остановившись среди дороги и тыкая Коваля в пуговицу пальто, он говорил нетвердым голосом:

— Каяться будете.

— Почему?

— Каяться будете, говорю… Знаете, что может получиться в результате этих… м-м… фокусов? Не знаете? А я вам скажу. А-ва-ри-я.

— Не получится, — глухо пробурчал Коваль.

— Как не получится? Получится! Непременно получится! И, думаете, кто будет отвечать? Гнатюк? Дудки!

— Мстислав, как тебе не стыдно! Что за разговор!

— Прошу прощения, Верочка. Тут серьезное дело… Дудки, говорю… Да, дудки. Гнатюка неудобно обвинять. Рабочий класс, то, сё. Отвечать будет… — он выбросил руку с указательным пальцем вперед и вытаращил глаза в сторону воображаемого подсудимого. — Отвечать будет начальник цеха… Так. А теперь посмотрим, кто он такой? Ах, старый спец? Ясно, ясно. Понятно, почему он допустил аварию… Не знал? Не следил? Халатность? А не хотел ли он этим помочь реставрации капитализма? И все. — Он скрестил четыре пальца решеткой и запел: — «И в дальний путь на долгие года».

— Пойдемте на тротуар, машина идет, — сказала Вера Павловна.

Сделав шаг в сторону, Гусев снова остановился.

— А если это произойдет в вашей смене, не приведи господь? Кто окажется моим пособником и спутником в далекие края? Вы. Ясно, вы.

Вера Павловна засмеялась и потянула мужа за рукав.

— Ну довольно, ты и так уже до смерти напугал Михаила Ефимовича.

— И вовсе не напугал, — сказал Коваль. — И аварии никакой не будет. Оборудование может дать больше… Я подсчитывал.

— А вы подсчетики ваши суду предъявите.

— Не верю.

— Чему не верите?

— Не могут человека судить, если он хотел сделать хорошее. Разберутся…

Вера Павловна опять потянула Гусева за рукав, но он не двинулся с места.

— Пойдем, ради бога, не ночевать же здесь, — воскликнула Вера Павловна с комическим отчаянием. — Дался вам этот стан! Пусть себе, на здоровье, больше выпускает.

Коваль и Вера Павловна сделали несколько шагов, но Гусев закричал:

— Как это пусть? Позвольте… Вот, видите — стена. Можете вы перескочить через нее?

Коваль сосредоточенно глядел на стену.

— Ну?.. Не могу. И что?

Гусев облегченно вздохнул и сам сделал несколько шагов вперед.

— Вот то-то и оно, что не можете. Стена, голубчик, стена! Сте-на!

— К черту! — спьяна вырвалось у Коваля.

Вера Павловна расхохоталась.

— Вы поняли, инженер Гусев? — сквозь смех проговорила она. — Быстро по домам, а то еще подеретесь. Воображаю: старый спец дерется на улице с молодым инженером. Веселая ситуация. — Она опять до слез рассмеялась. — Стива! А ведь он тебя непременно побьет, честное слово, побьет. — Она подала руку Ковалю. — Расстанемся друзьями. На дворе осень, кошки должны скрести на душе, а мы хорошо провели время. Это главное. Правда, Михаил Ефимович?

Коваль кивнул головой.

…И об этом очень противно было вспоминать, потому что надо было сразу сказать «нет!» и все стало бы на свое место.

Когда он на цыпочках вошел в комнату, Шурочка спала, но скрип двери ее разбудил. Лицо ее раскраснелось, сочные губы припухли от сна. Коваль осторожно, виновато поцеловал их.

— Ты пьяный! — воскликнула Шурочка. — От тебя несет как из бочки.

— Выпил… — Коваль смиренно опустил голову. — Но ты же знаешь, я не хотел идти.

— Не хотел бы — так не пошел. А я пришла в восемь часов и все время тебя ждала… Пять часов! Мне уже и ждать надоело…

Шурочка капризно надула губы. Но не выдержала, рассмеялась:

— Ну, расскажи, что там было. Какая она, Вера Павловна? Я ее видела на вечере. Красивая она, правда?

— Старая, — сказал Коваль, стараясь не глядеть на Шурочку.

— Как старая? Неправда, она очень красивая. Сколько ей лет?

— Около пятидесяти.

— Но она кажется совсем молодой. Правда, Миша? Скажи правду: она тебе очень понравилась?

— Красивая, — признался Коваль. — Только ты лучше… У них все красивое. Куда там! Не такое, как у нас… А у нас все-таки лучше.

Он обвел взглядом комнату. Фанерный шифоньер, маленький стол, под которым с трудом умещались его ноги, трельяж, кровать… И все-таки здесь было лучше. Среди этих вещей чувствовал себя хорошо, по-домашнему. Тут ты был хозяином. А там… там вещи были старинные, они пережили не одно поколение, и среди них ты как чужой, точно слишком поздно родился.

И Шурочка, близкая, понятная, с которой спокойно и не страшно, что споткнешься.

Оттого, что Коваль почувствовал себя так хорошо возле Шурочки, он ей обо всем рассказал. О мебели в Гусевской квартире, о том, что подавали к столу, о Вере Павловне, умеющей создать такую приятную обстановку за обедом, о цыганах и о разговорах Гусева.

— Ты уверен, что он не прав? — спросила Шурочка.

— Уверен. Он хоть и знающий человек, но отстал. И еще боится. А нам это сейчас не подходит. Никак не подходит. И надо было мне ему сказать. А я смалодушничал. Мямлил что-то… Вроде я и нашим и вашим.

Шурочка встревоженно глядела на Коваля.

— А что же еще говорить? — вдруг сказала она. — Ты же не сказал ему, что согласен с ним. Нет?

— Нет.

— Ну и всё. А теперь не говорить надо, а действовать. Все только и говорят о Гнатюке. Даже у нас на читательской конференции разговор об этом был. Старик Клименко выступал. Так он говорил, говорил о книжке, а потом пошел о цехе, о рекорде Гнатюка… Очень хвалил его.

Шурочка обняла Коваля.

— Ты такой большой и сильный у меня, — сказала она ласково. — Раз ты чувствуешь, что прав, делай по-своему…

В клубе было совсем тихо, в фойе и коридорах не было ни одного человека. Михо уже собирался уйти, когда увидел Катю Радько, шедшую по коридору.

— Идите сюда, Михо, — позвала она. — У нас здесь собрание. Постойте, я сейчас скажу Марийке.

У раскрытых дверей зала толпился народ. Там было полно. На освещенной сцене, за большим столом, покрытым красной материей, сидело человек двадцать. Один стоял на трибуне, лысый, толстый, и размахивал короткими руками. Он ругал Гнатюка, говорил, что Гнатюк неправильно работает. Получалось, что Гнатюк чересчур старается, делает много труб, и Михо не понял, почему это плохо. И люди в зале тоже были недовольны, они начали кричать и не давали лысому человеку говорить.

Тогда тот, что сидел посредине, — высокий, плечистый, с седыми волосами (видно, самый главный), — встал и позвонил колокольчиком. Стало тихо. И лысый человек опять заговорил. Михо понял, что лысый человек боится, как бы Гнатюк не поломал какую-то машину. Но в зале опять зашумели. Главный позвонил в колокольчик, но люди все равно шумели. Тогда лысый человек махнул рукой и пошел вниз. Михо видел, как он сел на свободное место в первом ряду, рядом с какой-то женщиной. Михо показалось, что это та самая женщина, которая дала ему на базаре три рубля, а кастрюлю не взяла.

А на трибуну вышел другой. Молодой, но очень высокий и здоровый мужчина, с маленькими усиками. Он защищал Гнатюка и говорил, что Гнатюк правильно работает и что так должны работать все. И в зале все хлопали в ладоши и были очень довольны. Высокий человек ругал какого-то Гусева, — наверно, лысого, потому что тот встал со своего места и крикнул: «Тогда вы отвечайте за цех, а я не буду». Женщина потянула его за пиджак, и он сел.

А в зале опять начали шуметь и кричали: «Не слушай его! Пусть Коваль говорит!» Коваль, это, наверное, был тот высокий, что стоял на трибуне. Эту фамилию Михо где-то слышал, но не мог вспомнить где.