Предпоследняя правда - Филип Дик

— Я написал ее собственноручно, — скромно сообщил Адамс. — Я выкинул машину в мусорник — она постоянно гонит одно и то же.

— Слушай, — Линдблом заговорил с неожиданной серьезностью. — Тут ходят слухи… вроде бы тебя собрались перевести с речей на какой-то особый проект. Только не спрашивай меня, на какой именно, — мой источник такими сведениями не располагает. Это мне сказал один фоутмен, — добавил он.

— Хм-м, — Адамс пытался выглядеть спокойным, продемонстрировать невозмутимость, но на душе уже скребли кошки. Можно не сомневаться: если это оказалось важнее его основной работы, тут поработал Броуз и его контора. А в самом Броузе и его особых проектах было нечто весьма несимпатичное. Хотя…

— Может, тебе и понравится, — сказал Линдблом. — Вроде связано с археологией.

Адамс ухмыльнулся.

— Ясное дело. Советы сбрасывают ракеты на Карфаген.

— Вот именно. А тебе предстоит писать речи для Гектора, Приама и прочих деятелей. Советую обзавестись Софоклом — в качестве шпаргалки или чернового материала.

— Друзья мои, — торжественно начал Адамс, — у меня для вас печальные новости, исполнитесь мужества. Новая советская межконтинентальная баллистическая ракета «Дворник А-3» с химической боеголовкой распылила самую обычную радиоактивную столовую соль над окрестностями Карфагена, на территории площадью в пятьдесят квадратных миль, но это лишь доказывает… — он запнулся. — Кстати, что там производят в Карфагене на автофабриках? Вазы?

Не важно: это уже епархия Линдблома. Грандиозная панорама, усеянная керамическими черепками, отснятая мультифаксными объективами телекамер студии Эйзенблата в Москве — гигантской, оборудованной по последнему слову техники, и располагающей почти неограниченными возможностями.

— …Это, дорогие мои друзья и сограждане, все, что им осталось. Как сказал генерал Хольт, мы уже нанесли ответный удар: недавно разработанное нами оружие устрашения, истребители «Полифем Х-В», уничтожило десятую часть военного флота в Афинах, и теперь, с Божьей помощью, мы сможем…

— Знаешь, — задумчиво заметил Линдблом — его голос доносился из небольшого динамика видфона, — будет чертовски забавно, если кто-нибудь из людей Броуза запишет все это на пленку.

Внизу с севера на юг потоком жидкого серебра змеилась широкая река. Джозеф Адамс выглянул наружу, чтобы в очередной раз полюбоваться Миссисипи, познать ее красоту. Эта красота не была создана рестбригадами; это была сверкающая под утренним солнцем частица довоенного мира. Подлинного мира, который не нужно было ни восстанавливать, ни воссоздавать: он никогда не исчезал. Вид этой могучей реки, как и бескрайняя гладь Тихого океана, всегда успокаивала его, поскольку само их существование доказывало, что в мире есть что-то неподвластное разрушению, нечто спасительное.

— Да и пускай записывает, — буркнул Адамс, ощутив прилив энергии. Вид этой сверкающей внизу ленты наполнял его силой— достаточной для того, чтобы прервать разговор, выключить видфон. Вдруг Броуз действительно подслушивает.

А затем за Миссисипи он увидел творение рук человеческих — нагромождение тяжеловесных строений, которые почему-то казались ему забавными. Поскольку это были циклопические сооружения — жилкомпы, возведенные неуемным Луисом Рансиблом. Этот человек, чья армия строителей, многочисленных, как муравьи, маршем прошла по стране, ничего не разрушая своими жвалами, но созидая бесчисленным количеством металлических рук гигантские общежития — с детскими городками, бассейнами, теннисными кортами и площадками для дартса.

Перефразируя евангелиста Иоанна, можно сказать: «И познаете истину, и истиной поработите других». Или, как сказал бы Янси: «Дорогие мои американцы! Передо мной лежит документ столь священный и значимый, что я хотел бы попросить вас…», и так далее. Откуда-то навалилась усталость. А ведь он еще не добрался до Нью-Йорк-Сити, до дома 580 на Пятой авеню. До Агентства еще лететь и лететь, и рабочий день еще не начался. Сидя в своем поместье на побережье Тихого океана, он чувствовал, как тонкие, извивающиеся, туманные щупальца одиночества крепнут день ото дня и тянутся к его горлу. Но сейчас, пролетая над этими землями — над возрожденными, над теми, которым (боже, какая жалость!) еще только предстоит возродиться, над «горячими зонами», похожими на пятна стригущего лишая, разбросанные повсюду, — он испытывал неловкость и стыд. А еще точнее — жгучее чувство вины. Не потому, что восстановление — это скверно. Просто все это было скверно само по себе, и он знал, кто в этом виноват.

Вот было бы здорово, подумал он, если бы уцелела одна-единственная ракета. На орбите. Нажать бы такую большущую старомодную кнопку, которыми когда-то пользовались вояки. Выпустить эту ракету — «Пуфффф!» — прямо по Женеве. По Стэнтону Броузу.

Даст бог, в один прекрасный день он, Джо Адамс, зарядит свой вак не речью — пусть даже это будет хорошая речь, вроде той, которую он закончил вчера ночью и которая сейчас лежит рядом с ним, — а простым честным рассказом о том, как все обстоит в действительности. Через вак он загрузит запись в симулятор, а затем переведет на аудио и видео-пленки. Система автономна, редактировать материалы никто не будет — разве что Эйзенблату вздумается заглянуть на чашку кофе в неподходящий момент… впрочем, официально даже он не вправе корректировать содержание речи.

А потом небо упадет на землю.

Интересно бы на это посмотреть, усмехнулся Адамс. Само собой, с безопасного расстояния.

«Слушайте все», — произнесет он, начиная программировать «Мегавак-6В». И все эти забавные крошечные штучки, которыми начинен вак, тут же придут в движение, и изо рта «кена» польются слова — но не такие, как обычно. Они заиграют множеством тонких смысловых оттенков, придав невероятную убедительность этому, откровенно говоря, до неприличия убогому и пустому тексту. Ведь даже он, пройдя «Мегавак-6В», звучал из телеприемников и динамиков вдохновенной речью, и ни один здравомыслящий человек ни на секунду не усомнился бы в том, что в ней говорилось, — а тем более люди, которые пятнадцать лет провели в подземных убежищах, отрезанные от всего мира. И вот теперь, когда сам Янси, как в одном древнем парадоксе, произнесет: «Все, что я говорю, — ложь», это сначала обескуражит, а потом заставит глубоко задуматься.

И чего бы он этим добился? Женева не преминет прицепиться к нему. «Мы вами недовольны, мистер Адамс»… Джо представил себе, как это произносит голос, который он давно успел возненавидеть — как и все остальные янсмены. Суперэш — так называли этот голос довоенные интеллектуалы, или Ayenbite of inwyt[8] — или как там говорили в Средние века. Совесть.