Хроника - Закарий Канакерци

войну впереди [войска], он говорил: “Пусть все войско персидское будет моей долей, боюсь я только светловолосого вепря, а именно опасаюсь я Амиргуна-хана”[82].

На том месте [у реки] Алгет сошлись они в жестоком и страшном побоище, подобно [молоту] кузнеца, бьющему по железу, и [ковалу] медника, кующему медь. /39б/ И так сражались они друг с другом весь день. И от пальбы ружей и свиста стрел и криков людей и ржания лошадей все вьючные животные персов — верблюды и лошади, мулы и ослы — все, пустившись в бегство, убежали восвояси. Говорят, что в ту же ночь верблюды достигли Шираза, что истинно, ибо всех, кого встретили на пути, они затоптали ногами, а сами быстро достигли своих мест.

В том же сражении встретились друг с другом Амиргуна-хан и Ага-Танки. Говорит Амиргуна-хан: /40а/ “А даш тапа”, — что значит “каменный холм, куда ты бежишь?” И тотчас, в мгновение ока бросились они друг на друга с мечами. Ага-Танки первым устремил меч на левую руку хана и пронзил ее. В свой черед и хан [ударил] по левому плечу грузина, которое, отрубив, бросил на землю; сам же [Ага-Танки] повис на лошади. Слуги пришли, забрали его к себе, и он умер там. А Амиргуна-хан был ранен. И был с ним сын его Тахмасп-бек, который перевязал рану отца своего и отправил его в Ереван, а сам остался там с персидским войском. И пали в этой войне Шахбанта-хан и Селим-султан и другие персидские вельможи. И хотя /40б/ они пали, однако грузины потерпели поражение и были уничтожены[83]. Моуравий бежал в страну османов, персы же восторжествовали и по сей день владеют Грузией.

Глава XVIII

О МЯТЕЖЕ ДАВУД-ХАНА

Так как взялся рассказывать о делах персов, скажу и об этом. Когда шах захватил Гянджу, поставил он там правителем Давуд-хана, мужа вероломного и гордого, самодовольного и спесивого, который никогда ни перед кем не клонялся. А когда шах оставил Карачага-хана в Грузии, [чтобы] покорить грузин, оставил он там также Давуд-хана и сказал: “Внемли словам Карачага-хана и будь ему покорен”. А он, хотя и остался там, не пошел к Карачагу-хану, /41а/ и Карачага-хан также не позвал к себе Давуд-хана. Так завидовали они друг другу. Меж тем Давуд-хан часто ходил к моуравию, и стали они сотрапезниками, любезными друг другу. Давуд-хан всегда ругал Карачага-хана и оскорбительно выражался о [нем]. “Ежели получу я власть над ним, — говорил он, — не то что мечом убью его, а изрублю его на кусочки”. И каждый день говорил он так моуравию. И случилось, что, когда моуравий взял письмо, принесенное гонцом, он позвал Давуд-хана и показал ему бумагу. Он же дал совет ему, который и выполнил [моуравий] точно. А Давуд-хан бежал и прибыл в Гянджу. /41б/ Когда шах послал корчи-баши против моуравия, то он отправил к Давуд-хану [гонца], чтобы он пошел вместе с корчи-баши, но он не пошел по зову его, а придумал причину, мол “ранен я, поэтому не могу пойти”.

После окончания войны и бегства моуравия в страну османов услышал [о том] Давуд-хан и понял, что стал он противником шаха, посему бежал и он с шестью мужами. Отправившись в землю османов, нашел моуравия и остался там и там же в стране османов погиб.

Глава XIX

О ТОМ, КАК ОТПРАВИЛСЯ ШАХ В МИАНА[84]

Какие истории слышал, о тех и пишу, но не ведаю ни их последовательности, ни времени. /42а/ И кто прочитает [это], да не осудит [меня]. Если понравится это [повествование] вам, благодарите Господа, а если нет, да пребудете вы в здравии. Узнайте же, кто рассказал нам историю, о коей предстоит [повествовать]. Был древний старец, родом из села Вагаршапат, и звали его Еранос. Он рассказал [вот что]: “Когда шах угнал [жителей] страны нашей, было мне 20 лет, и стал я погонщиком мулов у шаха, то есть гатрчи. Куда бы ни отправлялся шах, навьючивал я мои 5 мулов и шел с ним [туда], куда шел он[85]. Возвращаясь из Тавриза и направляясь в Казвин, достиг он поселения одного, что зовется Миана, расположенного по сию сторону горы Гаплант, со стороны Тавриза, и по своей похотливой привычке повелел, чтобы всех молодых /42б/ женщин и девушек собрали в одном месте. Посадил он их рядышком в круг и не оставил там взрослых мужчин, а все были женщины и маленькие дети. Накрыли стол [и стали] есть, пить и танцевать. А сам он, поднявшись подносил им в золотом кубке вино, и, если кто нравился шах пил половину кубка, а половину давал ему. И была среди собравшихся одна красивая девушка, которая не ела, не пила, не говорила и не поднимала глаз, а была она помолвлена с одним юношей. Подошел к ней шах и, взяв девушку, за подбородок, сказал: “Девушка, почему не поднимаешь ты глаз?” Тогда посмотрела девушка наверх, открыла уста свои и сказала: “О падишах, и ты посмотри наверх!” /43а/ Дважды сказала она эти слова. Шах запомнил слова девушки. И, когда кончилось веселие его, повелел он накинуть на голову каждой женщине [по одному] личному покрывалу, то есть рохпак, а детям [дать] по шапочке и отпустил их. Вернулся он к себе и призвал к себе девушку, что ему сказала [те] слова, поцеловал ее и говорит: “О дочь моя! Что означало то слово, что сказала ты мне в лицо?” Говорит девушка: “О шах, отец мой! Я твоя раба. Вот уже два года, как помолвлена я с одним юношей и до сего дня, когда разорвалось покрывало лица моего, не видела я совсем лица мужчины, не говорила и из дому не выходила. /43б/ Лучше бы мне провалиться сквозь землю, чем увидеть лицо мужчины”. Говорит шах: “Многие желали бы видеть лицо государя, но не могут. А ты видишь и еще рассуждаешь”. Говорит девушка: “Ежели стыдно видеть лицо мужчины-простолюдина, то насколько более стыдно увидеть лицо великого государя?” И тогда шах нарядил девушку и велел сыграть свадьбу. И пожаловал он ей царским указом тот город, чтобы оставался он на вечные времена в ее роду, и так оно и есть. И дают [этот город] в приданое старшей дочери. И никто иной не владеет тем городом, только старшая дочь, и [поэтому] зовут [его] Гызшахри, то есть девичий город, а по-нашему Миана”.