Сильные. Книга первая. Пленник железной горы - Генри Олди

У ног дедушки устроился Толбон со своим хомусом[9] — подыгрывать сказителю, когда тот петь станет. Я приметил, где родня Омогоя собралась, и потащил Кустура на другой край. Не могу я его родным в глаза смотреть! Не могу, и всё. Кустур не возражал. Мы как раз успели сесть между Чагылом и Никусом, когда Сэркен Сэсен встал со скамейки, и упала тишина.

Дедушка выпрямился и застыл. Никакой он нам не дедушка, ни мне, ни Кустуру, ни даже папе. А вот так стоит, и кажется, что дедушка он всем-всем, сколько ни собралось. Все три мира поставь на ладошку — чья ладошка? Дедушки Сэркена! Мне и впрямь почудилось, что он каменный. Порыв ветра налетел — даже полы шубы не колыхнулись. Одни глаза на лице живут, каждому в душу заглядывают.

Кто рожден — уйдет,Кто ушел — ушел,Так наш путь лежит.Так в начале времен повелел, приказалСтрогий Дьылга-хан[10],Господин-судьба…

Чуть запоздав, вступил Толбон. Чистые печальные звуки хомуса вплелись между слов, поплыли над головами к Верхнему небу. Путь душе указывали? Мир изменился, воздух сделался прозрачным до звона. Горы на горизонте, стена леса за ручьем — всё раздвинулось, отступило, а небо, наоборот, придвинулось ближе. Небо — и морщинистый лик Сэркена Сэсена.

…Молодым ушел храбрый Омогой,С гордо поднятой головой,Юноша удалойС солнечными поводьями за спиной.Сюр-дыхание истекло,Потемнело чело,Усохло могучее тело.Берестою укутаем мы тебя,Головою на север положим тебя,Вознесем над тобою высокий помост —Будет крепок он,Мир-покой храня…

Я видел, как наяву: вот тело Омогоя, завернутое в бересту, опускают в землю, головой на север. Ветер гуляет в кронах высоченных сосен. Лучи солнца, просеянные сквозь хвою, желтой пыльцой осыпаются на погребальный сруб. К запаху смолы примешивается терпкий аромат тлеющего можжевельника. Шаман Араман, звеня колокольцами и оберегами, окуривает могилу священным дымом. Бьет в бубен, гонит злых духов, кричит на них. Молчит улус. Молчат братья Омогоя, отец, мать. Молчит красавица Мичие. Держится, не плачет.

Хорошие у Омогоя похороны.

…Буор-кут, душа, в землю возвратись,Салгын-кут, душа, в небо вознесись,Ийэ-кут, душа, духов мир пройдя,В Осьмикрайнюю возвратись,В теле новом, могучемВосстань, возродись!Господин-Судьба, не томи его,Нам верни его…

Когда дедушка закончил петь, в небе долго таяло эхо его слов и хомуса Толбона. Люди забыли дышать — такая царила тишь. Позже мы зашевелились, словно просыпаясь. Разговаривали шепотом, расходились медленно, ступая тихо, как на охоте. Боялись разрушить умиротворение, снизошедшее на улус. Я тоже уверился: смерть — это еще не конец. Омогой родится заново, и в следующей жизни у него все будет хорошо!

…Буор-кут, душа, в землю возвратись,Салгын-кут, душа, в небо вознесись,Ийэ-кут, душа, духов мир пройдя,В Осьмикрайнюю возвратись…

Про три души я и раньше слыхал, только не придавал значения. Это же важно, да? Если души перепутаются или, скажем, одна из них потеряется — вдруг человек не сумеет родиться вновь? Останется куковать в мире духов? Говорят, отважные боотуры, погибнув в бою, уходят на Верхнее небо, в войско Илбис-Хана, бога войны. А остальные?

Пока я размышлял, все успели разойтись. Кустур меня звал, не дозвался. А я торчу столбом, голову ломаю. Про души, по-хорошему, надо сестру спросить. Она — удаганка, должна знать. Она все на свете знает! Наша Умсур даже мертвых оживлять умеет, если свежие, непротухшие. Жалко, что ее в улусе не было, когда Мюльдюн Омогоя зашиб. Оживила бы его… Теперь, наверное, поздно. Пока сестры нет, можно спросить у дедушки Сэркена. Он старый, мудрый — тоже, небось, знает.

Я тихонько подкрался к дедушке со спины. Обождал, боясь побеспокоить. Сэркен сидел на скамье, смотрел на горы — совсем как мой отец. А когда я уже решился открыть рот…

— Здравствуй, Юрюн.

Глаза у него на затылке, что ли?

— Здравствуйте, дедушка Сэркен. Хорошо ли доехали?

— Спасибо, не жалуюсь.

— Вы так здо̀рово пели сегодня!

— Только сегодня?

Я нутром чуял: дедушка улыбается. А всё равно неловко.

— Вы всегда здо̀рово поете! Но сегодня — особенно.

— Выкрутился, молодец.

Он повернулся ко мне. Он действительно улыбался. От его улыбки хотелось плакать. Ну да, поминальная песнь — не свадебная.

— Дорога была удачной, — сказал он, теснее нахлобучив шапку. — И нет, я приехал не ради Омогоя. Но ты ведь хотел спросить о другом?

Хуже нет, когда тебя видят насквозь.

— Я про души спросить хотел. Почему — три?

Остальные вопросы — тьма-тьмущая! — вылетели из головы. И хорошо, что вылетели. О главном спросил, а остальное — ерунда.

— Ты вырос, Юрюн Уолан, — дедушка молчал так долго, что я уверился: не ответит. И ошибся. — Пора тебе в Кузню. Там из тебя быстро вышибут лишнее любопытство. Не бойся, я шучу. Я люблю взрослые вопросы. Но сначала, если не возражаешь, спрошу я. Что делает человека — человеком?

— Что?

Я растерялся. Я думал, он рассказывать станет, а не меня спрашивать.

— Племя, — за меня ответил дедушка. — Давай, загибай пальцы! Племя, в котором ты родился. Земля, где ты родился. И ты сам, новый человек. Сколько пальцев ты загнул?

— Три.

— Очень хорошо. Теперь разгибай! Начнем с первого пальца. Отличный палец, длинный, очень полезный. Ты замечал, что дети обычно похожи на своих родителей? На дедушек с бабушками?

— Конечно! Вот, к примеру…

Старик остановил меня движением руки:

— Это дышит материнская душа — ийэ-кут, душа рода. Твой приятель Кустур родился человеком, ты родился боотуром, кобыла родилась кобылой, а озерный карась — карасем. Уловил дыхание ийэ-кут? Если она дышит полной грудью, в тебе может проснуться память предков. Обычно эта память спит, но сильный шаман способен ее разбудить.

— Сильный? Как моя сестра Умсур?

— Да, Умсур очень сильна.

— А в кобыле может проснуться память предков?

— Может.

— А в карасе? А в Кустуре?

— Твоя сестра сильна, а ты нетерпелив. Любишь перебивать старших, бежать впереди табуна. Скажу тебе по секрету: это тоже ийэ-кут. Боотуры все таковы, и не только в детстве. Я бы сказал, что боотур и есть детство.